Однако саму ее чужое мнение особо не трогало. Графиня Вера Чернышева в свои девятнадцать лет давно перестала думать о том, как она выглядит. Гораздо сильнее ее заботило благополучие близких, а поводов для беспокойства накопилось немало! В доме что-то не ладилось, но в чем причина, Вера так и не поняла, хоть и пыталась докопаться до истины. Правду знали лишь мать и брат, но две недели назад Боб вдруг прервал долгожданный отпуск и срочно уехал из дома, а графиня Софи с тех пор казалась непривычно задумчивой, но от вопросов дочери старательно уходила. Пришлось Вере сбавить напор – она боялась насторожить родных.

Как-то само собой вышло, что за последние годы в ее руки перешли многочисленные обязанности по ведению семейных дел, и Веру это устраивало. Начиная, она даже не подозревала, какими восхитительными окажутся моменты озарения, когда вдруг над столбцами скучных и безликих цифр откуда-то приходит понимание, что и как нужно изменить в поместье, как закрутить дело, как повысить доходы. А когда ее планы воплотились в жизнь, и пришел первый успех, Вера вдруг осознала, в чем ее призвание. С тех пор все у нее великолепно получалось, и ей совсем не хотелось, чтобы мать и брат догадались, что, продавая саратовскую пшеницу или строя новую мельницу, Вера уж слишком отличается от своих сверстниц. Ну а того, что они озаботятся поисками подходящего жениха, она вообще панически боялась.

Сердце ее давно было занято, только вот тот, кого она обожала, относился к ней лишь как к близкому другу, и что делать в этой печальной и где-то даже унизительной ситуации, Вера не знала. Внутри собольей муфты она привычно погладила крохотную миниатюру, написанную ею самой на овальной пластинке слоновой кости – это было все проявление чувств, которое она могла себе позволить.

Утренняя поездка по морозной Москве подарила Вере столь редкие минуты полного уединения. Сейчас она принадлежала лишь самой себе и, дав волю сердцу, она погрузилась в привычные размышления:

«Почему Джон так боится следующего шага? Мы стали настоящими друзьями, понимаем друг друга с полуслова, он поет лишь для меня… и это – все!».

Ответа у нее не было. Она была богата, красива, умна и… совершенно не нужна своему любимому.

«Наверное, дело во мне, – бичевало душу запоздалое прозрение – со мной что-то не так, если я вызываю в красивом, полном сил мужчине лишь дружеское участие».

Да уж! В ней явно чего-то не хватало, раз с ней можно только дружить. Сама виновата – по-мужски увлеклась делами, никто не сможет полюбить конторщика…

Вера прекрасно понимала, что губит собственное счастье, но ничего не могла с этим поделать. Так сложилась жизнь, что ее отец – граф Александр Чернышев – погиб в двенадцатом году, оставив после себя вдову с четырьмя детьми на руках. Вера его помнила смутно, в глубине памяти теплилось воспоминание о больших ласковых руках, любви и защищенности, и теперь, тринадцать лет спустя, образ отца стал для нее идеальным, почти святым видением, а служение его памяти – потребностью души. Она изо всех сил старалась хоть в чем-то заменить родным покойного главу семьи и ликовала, когда это удавалось. Вера часто видела отца во сне, она рассказывала ему о том, как старается стать опорой матери, а тот ласково хвалил ее, называя «моя девочка». Утром Вера просыпалась счастливой, а мягкий, глубокий голос отца еще долго звучал в ее ушах.

Эти сны сыграли с ней странную шутку. Два года назад, когда дочка еще не выезжала, Софья Алексеевна взяла ее в гости в одно из подмосковных имений. Хозяйка поместья, бывшая до замужества знаменитой оперной дивой, получила в подарок от любящего мужа собственный театр, куда теперь с удовольствием приезжал на спектакли весь высший свет Москвы. Назвать театр домашним можно было лишь с очень большой натяжкой. Вере тогда показалось, что он ничем не отличается от Большого: так же несколько ярусов блистающих золотом лож окружали широкий партер с множеством бархатных кресел. Но все ее восторги от роскоши зала и прекрасной музыки сразу забылись, когда на сцену вышел изумительно красивый блондин, и дело было не в его внешности, а в том, как он пел. Вера услышала голос из своих снов. Тот же ласкающий душу тембр баритона, те же сердечные интонации. Душа сразу же сделала свой выбор, и Вера… влюбилась.

В тот же вечер она добилась того, чтобы ей представили белокурого баритона. Маркиз Харкгроу – так именовался этот красивый молодой англичанин вне сцены – оказался умным, прекрасно воспитанным и очень обаятельным. Младшая дочь Чернышевых Любочка – обладательница не слишком сильного, но красивого голоса и абсолютного слуха – упросила мать пригласить маркиза к ним в дом, чтобы она смогла спеть для оперной знаменитости. Лорд Джон приехал, послушал девочку и предложил Софье Алексеевне заниматься с ее дочкой вокалом в то время, пока он будет в Москве. Дальше все оказалось лишь вопросом времени – обаятельный англичанин сразу расположил к себе Софью Алексеевну и ее дочерей, да и единственный сын графини в свой первый же свой отпуск подружился с ним. Маркиз был знатен, богат, им восхищались в лучших домах Москвы, и Софья Алексеевна со всей щедростью русского сердца приняла его в собственную семью. Она так и не догадалась, как страдает по голубоглазому баритону ее такая сильная и всегда разумная старшая дочь.

«Все считают Джона чуть ли не родней. Когда все свои, то никто ни в кого не влюблен, а все дружат. Ну и как поступить? Набраться храбрости и сделать первый шаг?.. Но ведь это неслыханно! Если мама узнает, она ужасно расстроится», – терзалась Вера.

Она слишком дорожила своими отношениями с матерью, и ни за что на свете не хотела бы ее разочаровать. Нет, вариант с объяснением казался явно неподходящим. Оставалось поступать так, как делала все эти два года: терзаться, но молчать. Вера вновь провела пальцем по портрету своего кумира. Руки она прятала в муфте, чтобы никто не видел ни миниатюру, ни пальцы. Подобных уловок за два года своей тайной любви она придумала немало, но ближе к заветному предложению руки и сердца они ее так и не продвинули.

Увидев, что впереди показалась трехэтажная светло-бежевая громада их дома, а под морозным солнцем засверкал белый мрамор его колонн, Вера постаралась успокоиться. Пора спрятать собственные заботы – ее ждут дела семьи. Не хотелось слишком беспокоить мать, но надо же узнать, что та скрывает. Как говорится: «кто предупрежден, тот – вооружен». Вера собиралась мягко навести Софью Алексеевну на нужные темы, и нащупать в ее ответах крупицы правды. Она вздохнула, привычно переложила портрет Джона из муфты в карман шубы и откинула медвежью полость.

– Пожалуйте, барышня, – торжественно объявил кучер, помогая ей переступить из саней на мраморные ступени крыльца.

– Спасибо, Архип!

Вера прошла в услужливо распахнутую рослым лакеем дверь, а кучер, легко щелкнув вожжами, направил рысака к конюшне – приземистому зданию в глубине двора. Вера отдала слуге муфту и перчатки, расстегнула шубу и потянула ее одной рукой с плеча, другой пытаясь нащупать в кармане драгоценную миниатюру. Но маленького овала в золотой рамке не было, карман был пуст.

«Господи! Да что же это?..»

Вера порылась в другом кармане – бесполезно. Портрет исчез. Она растерянно уставилась на свои руки, потом на темно-синий бархат, покрывающий мех шубки, затем на пол. Миниатюры нигде не было. Скорее всего, та выпала на крыльце или в санях. В надежде увидеть свою драгоценность на ступенях Вера выскочила на крыльцо, и опять ничего не нашла.

«Значит, я выронила портрет на улице», – поняла она.

На ходу запахивая шубу, Вера слетела с крыльца и вдруг замерла, ей на мгновение показалось, что сердце пробил огромный толстый гвоздь – она больше не могла дышать. Крепко вдавленная в колею, оставленную полозьями, в снегу валялась миниатюра, вернее то, что от нее осталось: расплющенная золотая рамка еще держала несколько осколков костяной пластинки, но лица у красавца-баритона больше не было. Кровь отлила от Вериного лица.