«Ужас какой! Это судьба предупреждает, что не нужно питать иллюзий», – подсказало отчаяние.

Но она постаралась отогнать свои подозрения. Суеверия в доме глубоко верующей графини Чернышевой не приветствовались, и Софья Алексеевна не уставала повторять дочерям, что не бывает дурных знаков и плохих примет. Вера предпочитала с матерью не спорить, хоть сама и думала иначе, и сейчас она точно знала, что это – предупреждение судьбы, но душа ее отказывалась принимать черную метку. Вера молниеносно подняла остатки миниатюры, сунула их в карман и вернулась в дом.

В вестибюле рядом с лакеем уже дежурила гувернантка мисс Николс. Та явно искала молодую хозяйку.

– Ваше сиятельство, графиня ждет вас в своем кабинете, – торжественно провозгласила она, – ваши сестры уже там.

– Благодарю, мисс, сообщите мама, что я сейчас буду, – отозвалась Вера, надеясь, что гувернантка пойдет вперед, а она сможет незаметно избавиться от остатков миниатюры.

Она рассчитала правильно. Дама величественно кивнула и отправилась к лестнице, ведущей на второй этаж, а Вера, передав шубу лакею, старательно спрятала в кулаке кусочки слоновой кости и гнутую рамку. Оставшись одна, она подошла к большой яшмовой вазе, стоящей в простенке меж окон, и бросила остатки миниатюры внутрь. Вот теперь можно идти. Гадая, не решила ли мать открыть наконец-то правду, Вера поспешила наверх.

Софья Алексеевна увидела из окна черную спину жеребца и сани, а в них – фигуру дочери. Вот и все! Она тихо вздохнула и вернулась к своему креслу за письменным столом. У противоположной стены на диване устроились ее младшие дочки. Девочки склонили друг к другу кудрявые головы и тихо шептались.

«Бедные мои, нежные, как бабочки», – пожалела графиня.

Она не стала окликать дочерей, просто не могла – цеплялась за последние тихие минуты, оставшиеся до прихода Веры. Еще можно было помолчать, ведь когда дети узнают правду, их мирная жизнь сразу закончится. Сама Софья Алексеевна узнала о беде еще две недели назад, когда ее сын, уже с месяц гостивший в родительском доме, услышал в Английском клубе рассказ приехавшего из столицы знакомого о подавлении восстания Московского и Гренадерского полков, отказавшихся присягать новому императору Николаю Павловичу. Сын вернулся домой непривычно растерянный, а уже через час уехал в Санкт-Петербург, успев рассказать матери то, что скрывал от нее последние три года. С ужасом узнала Софья Алексеевна, что ее ребенок, оказывается, давно состоит членом тайного общества, задумавшего переменить порядки и власть в России.

– Поймите, мама, я должен ехать. Я не стоял с моими друзьями под пулями, но хочу быть с ними теперь. Вдруг кто-то попросит моей помощи: им теперь придется бежать за границу, потребуются деньги, а не у всех они есть.

– Но как же ты? Наверное, тебе самому нужно уехать, – робко предположила графиня, отчаянно пытаясь оценить тяжесть свалившегося несчастья.

– Я не участвовал в восстании, меня не тронут, но мои друзья пострадают. Я не могу поступить иначе. Не нужно так переживать, все образуется, и я вернусь домой через пару месяцев.

Но прибывший сегодня из столицы слуга сообщил, что обещания своего молодой граф уже не сдержит, поскольку его арестовали сразу же по приезде. Виновато поглядывая на хозяйку, лакей докладывал о происшедшем.

– В ту же ночь, как его сиятельство домой приехали, за ним жандармы и пришли. Барину только одеться и дали, а больше ничего не позволили, даже вам, матушка, письмо написать не разрешили. Все бумаги, что в кабинете имелись, перерыли, а потом, когда барина уводили, с собой их забрали.

Удар оказался так силен, что Софья Алексеевна долго не могла сказать ни слова. Она ощутила страшное биение сердца, нервную судорогу, пробежавшую морозной дорожкой от глаза к углу губ, и огромный вязкий ком в горле, который она никак не могла проглотить. Пронзительное чувство непоправимого несчастья придавило ее. Наконец, когда слуга уже подумал, что пора звать на помощь графиню Веру, хозяйка тихо спросила:

– Куда увезли моего сына?

– Говорят, что всех офицеров в Петропавловскую крепость свозят. Мне слуги Лавалей шепнули. У тех ведь хозяйского зятя арестовали – князя Трубецкого.

Софья Алексеевна вспомнила хохотушку Катрин – старшую дочь своих соседей по Английской набережной графов Лавалей, но сейчас горе другой женщины ее даже не взволновало.

«За что мне все это? Я одна вырастила детей, сохранила имения, ни разу не изменила памяти мужа, а судьба опять отбирает самое дорогое. В чем моя вина?.. Боб в восстании не участвовал, его даже не было в столице, а его арестовали», – терзалась она.

Мысль о сыне отрезвила Софью Алексеевну. Надо же что-то делать, помогать Бобу! По крайней мере, нужно ехать в столицу. Графиня постаралась прикинуть, что можно предпринять. Из близкой родни у нее осталась только незамужняя тетка – сестра отца, бывшая фрейлина покойной императрицы Екатерины, но зато со стороны мужа в Санкт-Петербурге имелся влиятельный родственник. Александр Иванович Чернышев хотя и относился к нетитулованной ветви рода, но был одним из любимцев недавно умершего императора Александра и его особо доверенным лицом.

«Мой муж много помогал Алексу в начале карьеры, теперь его черед помочь нашему сыну», – уцепилась за надежду графиня.

Она попыталась сосредоточиться на предстоящем разговоре, искала среди сумбура мыслей правильное решение. Ее дочери – бриллианты в короне матери! Как она их обожала и как ими гордилась! Когда-то графиня захотела назвать девочек в честь дочерей своей небесной покровительницы, ее муж, не слишком набожный сам, но искренне уважавший глубокую веру своей Софи, отнесся к желанию жены с пониманием. Поэтому родившиеся вслед за первым сыном маленькие графини Чернышевы получили имена Вера, Надежда и Любовь. Может, материнское чутье подсказало Софье Алексеевне эту мысль, или она видела лишь то, что хотела бы видеть, но ей казалось, что христианские добродетели, озвученные в именах дочерей, ярко проявились и в их натурах. Девятнадцатилетняя Вера, или Велл, как ее звали в семье – умная, сильная, излучающая уверенность – давно стала опорой матери. Очаровательная и живая Надин (годом моложе сестры) обладала неунывающим характером и удивительной силой духа. А младшая дочка – семнадцатилетняя Любочка – оказалась чутким и любящим сердцем семьи.

«Как же рассказать детям об этом кошмаре? Они уже потеряли отца, а теперь теряют брата. Даже если все обойдется и Боба оправдают на суде, ему все равно придется ухать за границу, ведь в армии его не оставят, да и в свете он будет изгоем. Неизвестно еще, как теперь отнесутся в столице ко мне и дочерям», – засомневалась Софья Алексеевна.

Совесть напомнила о себе – больно кольнула сердце, ведь думая о благополучных детях, невольно отбираешь внимание у самого обездоленного. И это в таких критических обстоятельствах! Ничего себе мать! Как бы ни отнеслось теперь светское общество к ее дочерям, они все-таки были свободны.

«При таком приданом девочки все равно найдут женихов, если не в столицах, так в деревне, а я всегда буду на их стороне, значит, они выберут себе мужей по сердцу», – пообещала себе графиня.

Младшие дочери засмеялись в своем уголке, а Софья Алексеевна даже не смогла улыбнуться. Придавленная бедой она сегодня не чувствовала привычного прилива материнской гордости, а ведь все ее дочки были красивы яркой, даже броской красотой. Черноволосые, как их отец, они взяли от матери светлые глаза и белую кожу блондинки. Тонкие черты их лиц почти повторяли друг друга, и лишь глаза дочерей отличались оттенками: светлые и прозрачные у самой старшей и младшей, у Надин они оказались яркими и густо-синими. В прозрачной глубине глаз Веры вокруг зрачка собралось множество темных точек, отчего их голубизна отливала необычным лиловатым оттенком, а у Любочки такие же точки получились зелеными, и поэтому глаза младшей дочери напоминали цветом спокойное море. Барышни Чернышевы выросли бесспорными красавицами, но Софья Алексеевна вдруг суеверно испугалась, что постигшая ее беда послана ей за гордыню, слишком уж она восхищалась собственными детьми.