– Мамочка, – окликнула ее младшая дочь. – Надин говорит, что, наверное, вам уже пора одеваться на прием. Правда, что Зинаида Александровна вернулась, и теперь там каждый вечер будут петь итальянские артисты?

– Мы с вами не узнаем, чем станет развлекать гостей княгиня Зизи, поскольку сегодня к ней не попадем. Я должна вам кое-что рассказать, а потом мы вместе всё обсудим, но давайте подождем Велл, она скоро придет.

Графиня смолкла. Странное это оказалось чувство – наблюдать, как последние секунды прежней жизни улетают в вечность. В коридоре послышались шаги, и Вера вошла в комнату. Графиня глянула в лицо своей старшей дочери, и той мгновенно передалось ее отчаяние. Глаза Веры расширились, она побледнела и, поразив мать своей проницательностью, спросила:

– Что произошло, мама? Это Боб? Он идет на войну?

– Нет, Велл, дело в другом. Твой брат перед отъездом в столицу признался мне, что состоял в тайном обществе офицеров, – объяснила графиня, а потом, собравшись с духом, сказала главное: – Они не захотели присягать новому императору и вышли на Сенатскую площадь, требуя перемен. К сожалению, государь счел их бунтовщиками. Теперь всех, кто состоял в этом тайном обществе, арестовывают. Вашего брата тоже схватили, он, скорее всего, сейчас в Петропавловской крепости. Нужно ехать в Санкт-Петербург. Я хочу увидеть сына, матери не должны отказать в этом.

Пораженные девушки молчали. Не верилось, что их душка-брат, мечта всех московских невест теперь сидит в тюрьме. Этого просто не могло быть! Не прошло и двух недель, как он сопровождал сестер на бал к Голицыным, тогда все барышни в зале свернули головы, разглядывая красавца-кавалергарда. Но посеревшее лицо матери, ее полные муки глаза, подтверждали страшную правду.

Первой опомнилась Вера. Она кинулась к матери, обняла ее и прижалась щекой к светлым волосам графини.

– Все будет хорошо, – прошептала она, накрывая материнскую руку маленькой теплой ладонью, – я верю, что Боб обязательно вернется.

Стараясь сдержать слезы, графиня молчала. Как хорошо, что Вера выросла такой стойкой! Софью Алексеевну тянуло довериться ей, переложить тяжесть принятия решений на плечи дочери, а самой отдаться своему горю. Поймав себя на этом желании, она устыдилась. Да кто же, кроме матери, должен заниматься делами сына? Она собралась с мыслями и спросила:

– Вы поедете со мной в Санкт-Петербург? Я могу оставить вас на попечение кузины Алины. Попросим ее переехать к нам в дом, и вы сможете остаться в Москве…

– Нет, мы не останемся. Мы, как всегда, должны быть вместе, – тут же заявила Вера, и младшие согласно кивнули.

– Я тоже не хочу с вами расставаться, мне спокойнее, когда вы рядом, – призналась графиня, и неуверенно добавила: – Наверное, теперь нужно собираться?

– Не беспокойтесь, я все сделаю, – отозвалась Вера и объявила: – Идите отдыхать. Мы выезжаем завтра.

Она сама отобрала вещи в дорогу, проследила за их укладкой и набила провизией корзины. Ледяная зимняя ночь еще не покинула Москву, а графиня Чернышева уже разместилась вместе с дочерьми в новом дорожном экипаже, поставленном из-за зимы на полозья. В возок поменьше сели горничные. Вера укутала ноги матери меховым одеялом и, стукнув по стеклу, дала сигнал трогать. Вылетев со двора, тройки понеслись по Тверской в сторону заставы. Софья Алексеевна прикрыла глаза и ушла в свои тяжкие мысли.

«Я помогу сыну, – как заклинание мысленно повторила она, – я никогда с ним не расстанусь».

Графиня обняла уже задремавшую младшую дочь и застыла. Она осталась наедине со своим горем, силы у нее кончились, и черная река отчаяния прорвала преграду из воли и мужества, опаляя сердце, выжигая душу. Стараясь пережить эту пытку, Софья Алексеевна сжалась в комок, и постепенно боль ушла, оставив после себя полное опустошение. Когда же за окном стало светать, графиня постепенно успокоилась и незаметно для себя соскользнула в вязкую тину сна.

Сон ее оказался прекрасным. С нежной гордостью смотрела она на своего сына. В белом мундире кавалергарда шел он среди цветущих кустов сирени. Как же он был хорош, как грела сердце матери его улыбка! Потом сад вдруг кончился, и вокруг зашумел вековой лес, которому не было ни конца, ни краю, но сын шел рядом, и этого Софье Алексеевне было достаточно. Пытаясь что-то ему сказать, графиня посмотрела на своего ребенка и поразилась: исчез белоснежный мундир, его заменила широкая шинель, похоже, солдатская, и странная круглая шапка. Графиня хотела спросить, что это за одежда, но от ужаса не смогла говорить. Она уже и сама поняла, что это значит. Каторжник! По-звериному завыв от отчаяния, Софья Алексеевна проснулась. Она сидела в полутемной карете, рядом спали дочери. Графиня поняла, что беззвучно открывает рот, но голоса своего она не слышала.

«Слава тебе, Боже, это был просто пустой сон», – решила она.

Превозмогая страх, Софья Алексеевна перекрестилась. Она не хотела верить, что с ее ребенком может случиться такая беда, но зато твердо знала, что готова потерять все, что имеет, лишь бы на плечах ее сына не болталась ужасная шинель арестанта, а за его спиной не шумела бы бескрайняя сибирская тайга.

В свой дом на Английской набережной столицы Чернышевы приехали уже затемно. Измотанные дорогой дочери, наскоро поев, отправились в спальни, а Софья Алексеевна прошла в комнату сына и застыла, глядя на его вещи. Под грудью ее мелкой дрожью разрасталось нервное возбуждение, и графиня заметалась из угла в угол, стараясь успокоиться, но ничего не получалось. Скоро она поняла, что уже не сможет совладать с собой, а тем более уснуть. Впрочем, время оказалось не позднее, и она могла поехать к тетке. Вот где она найдет поддержку! Обрадовавшись возможности действовать, Софья Алексеевна велела заложить свежих лошадей и выехала.

Лошади споро бежали по пустынной набережной, потом ее экипаж свернул на Невский проспект, и дорогу осветили газовые фонари. В Москве по ночам еще ездили с факелами, а в столице стараниями покойного генерал-губернатора Милорадовича на центральных улицах свет горел всю ночь. Вспомнив беднягу-генерала, Софья Алексеевна перекрестилась. Как же жаль Милорадовича! И особенно несправедливым казалось то, что этот храбрый и благородный генерал погиб не в бою, а от выстрела в спину во время восстания во вверенной ему российской столице. Отчаяние вновь кольнуло сердце. Неужели и сын причастен к его гибели?..

«Нет, только не Боб, невозможно, чтобы он сочувствовал убийству Милорадовича. Наверное, это была трагическая случайность. Мой сын – благородный человек, и все его друзья – прекрасные молодые люди, они не могли стрелять в спину боевому генералу», – успокаивала себя графиня.

Думы изводили ее, душили душу горькой тоской, и Софья Алексеевна тихо застонала. Она порадовалась, что с ней нет дочерей, ведь сдерживать отчаяние стало невмоготу. Наконец эта пытка закончилась: карета остановилась у мрачноватого трехэтажного дома, выкрашенного в светло-зеленый цвет лет пятьдесят назад. Построенный углом, особняк Румянцевых одним фасадом выходил на набережную Мойки, а вторым – на Зимнюю канавку. Графине он всегда напоминал саму тетку Марию Григорьевну – дом так же, как его хозяйка, остался в царствовании Екатерины Великой и казался чуждым нынешнему веку.

Карета остановилась, лакей открыл перед графиней дверцу и помог ей сойти с подножки. Старый швейцар, подслеповато щурясь, уставился в лицо Софьи Алексеевны.

– Ваше сиятельство! – восторженно воскликнул он, наконец-то узнав гостью, – вот уж барыня будет рада!

Графиня поздоровалась со стариком. Вокруг засуетились слуги, а по лестнице навстречу племяннице с завидной быстротой уже спускалась сама хозяйка дома – невысокая, располневшая, но все еще красивая пожилая дама с яркими голубыми глазами в сеточке тонких морщин.

– Сонюшка, вот ведь радость! – восхитилась она.

– Какая же радость, тетя? – шепнула ей на ухо удивленная Софья Алексеевна, – Боба арестовали. Разве вы не знаете?