Как-то в полночь, в час угрюмый, полный

тягостною думой,

Над старинными томами я склонялся в полусне,

Грезам странным отдавался, вдруг неясный звук,

раздался,

Будто кто-то постучался – постучался в дверь

ко мне.

«Это верно, – прошептал я, – гость в полночной

тишине,

Гость стучится в дверь ко мне».

Ясно помню… Ожиданья… Поздней осени

рыданья…

И в камине очертанья тускло тлеющих углей…

О, как жаждал я рассвета! Как я тщетно ждал

ответа

На страданье, без привета, на вопрос о ней, о ней,

О Леноре, что блистала ярче всех земных огней,

О светиле прежних дней.

И завес пурпурных трепет издавал как будто

лепет,

Трепет, лепет, наполнявший темным чувством

сердце мне.

Непонятный страх смиряя, встал я с места,

повторяя:

«Это только гость, блуждая, постучался в дверь

ко мне,

Поздний гость приюта просит в полуночной

тишине, —

Гость стучится в дверь ко мне».

Подавив свои сомненья, победивши опасенья,

Я сказал: «Не осудите замедленья моего!

Этой полночью ненастной я вздремнул, и стук

неясный

Слишком тих был, стук неясный, – и не слышал

я его,

Я не слышал» – тут раскрыл я дверь жилища

моего; —

Тьма, и больше ничего.

Взор застыл, во тьме стесненный, и стоял я

изумленный,

Снам отдавшись, недоступным на земле

ни для кого;

Но как прежде ночь молчала, тьма душе

не отвечала,

Лишь – «Ленора!» – прозвучало имя солнца

моего, —

Это я шепнул, и эхо повторило вновь его,

Эхо, больше ничего.

Вновь я в комнату вернулся – обернулся —

содрогнулся, —

Стук раздался, но слышнее, чем звучал он

до того.

«Верно, что-нибудь сломилось, что-нибудь

пошевелилось,

Там за ставнями забилось у окошка моего,

Это ветер, усмирю я трепет сердца моего, —

Ветер, больше ничего».

Я толкнул окно с решеткой, – тотчас важною

походкой

Из-за ставней вышел Ворон, гордый Ворон

старых дней,

Не склонился он учтиво, но, как лорд, вошел

спесиво,

И, взмахнув крылом лениво, в пышной

важности своей,

Он взлетел на бюст Паллады, что над дверью

был моей,

Он взлетел – и сел над ней.

От печали я очнулся и невольно усмехнулся,

Видя важность этой птицы, жившей долгие года.

«Твой хохол ощипан славно, и глядишь ты

презабавно, —

Я промолвил, – но скажи мне: в царстве тьмы,

где Ночь всегда,

Как ты звался, гордый Ворон, там, где Ночь

царит всегда?»

Молвил Ворон: «Никогда».

Птица ясно отвечала, и хоть смысла было мало,

Подивился я всем сердцем на ответ ее тогда.

Да и кто не подивится, кто с такой мечтой

сроднится,

Кто поверить согласится, чтобы где-нибудь

когда —

Сел над дверью – говорящий без запинки,

без труда —

Ворон с кличкой: «Никогда».

И, взирая так сурово, лишь одно твердил он

слово,

Точно всю он душу вылил в этом слове

«Никогда»,

И крылами не взмахнул он, и пером

не шевельнул он,

Я шепнул: «Друзья сокрылись вот уж многие года,

Завтра он меня покинет, как Надежды, навсегда».

Ворон молвил: «Никогда».

Услыхав ответ удачный, вздрогнул я в тревоге

мрачной,

«Верно, был он, – я подумал, – у того, чья

жизнь – Беда,

У страдальца, чьи мученья возрастали,

как теченье

Рек весной, чье отреченье от Надежды навсегда

В песне вылилось – о счастье, что, погибнув

навсегда,

Вновь не вспыхнет никогда».

Но, от скорби отдыхая, улыбаясь и вздыхая,

Кресло я свое придвинул против Ворона тогда,

И, склонясь на бархат нежный, я фантазии

безбрежной

Отдался душой мятежной: «Это – Ворон,

Ворон, да.

Но о чем твердит зловещий этим черным

«Никогда»,

Страшным криком «Никогда».

Я сидел, догадок полный

и задумчиво-безмолвный,

Взоры птицы жгли мне сердце, как огнистая

звезда,

И с печалью запоздалой, головой своей усталой,

Я прильнул к подушке алой, и подумал я тогда:

Я один, на бархат алый та, кого любил всегда,

Не прильнет уж никогда.

Но, постой, вокруг темнеет, и как будто

кто-то веет,

То с кадильницей небесной Серафим пришел

сюда?

В миг неясный упоенья я вскричал: «Прости,

мученье!

Это Бог послал забвенье о Леноре навсегда,

Пей, о, пей скорей забвенье о Леноре навсегда!»

Каркнул Ворон: «Никогда».

И вскричал я в скорби страстной: «Птица ты,

иль дух ужасный,

Искусителем ли послан, иль грозой прибит

сюда, —

Ты пророк неустрашимый! В край печальный,

нелюдимый,

В край, Тоскою одержимый, ты пришел ко мне

сюда!

О, скажи, найду ль забвенье, я молю, скажи,

когда?»

Каркнул Ворон: «Никогда».

«Ты пророк, – вскричал я, – вещий! Птица ты

иль дух зловещий,

Этим Небом, что над нами – Богом, скрытым

навсегда —

Заклинаю, умоляя, мне сказать, – в пределах

Рая

Мне откроется ль святая, что средь ангелов

всегда,

Та, которую Ленорой в небесах зовут всегда?»

Каркнул Ворон: «Никогда».

И воскликнул я, вставая: «Прочь отсюда,

птица злая!

Ты из царства тьмы и бури, – уходи опять туда,

Не хочу я лжи позорной, лжи, как эти перья,

черной,

Удались же, дух упорный! Быть хочу —

один всегда!

Вынь свой жесткий клюв из сердца моего,

где скорбь – всегда!»

Каркнул Ворон: «Никогда».

И сидит, сидит зловещий, Ворон черный,

Ворон вещий,

С бюста бледного Паллады не умчится никуда,

Он глядит, уединенный, точно Демон полусонный,

Свет струится, тень ложится, на полу дрожит

всегда,

И душа моя из тени, что волнуется всегда,

Не восстанет – никогда!