Распространенной практикой среди незамужних матерей Европы было просто оставить незаконнорожденного ребенка у входа в какое-либо публичное здание, чаще всего у церкви. Но, как указал Людовик XIV, подписывая декрет о создании первой содержащейся на общественные средства больницы для подкидышей, в Париже XVII века «число таких детей сильно возросло». В самом деле, только за шесть десятилетий количество брошенных детей увеличилось в девять раз. Когда новая больница для подкидышей открыла свои двери в 1671 году, в ней нашли приют 928 детей; всего через два года воспитанников насчитывалось уже более 1600.
Эта печальная статистика – не что иное, как вполне предсказуемые последствия быстрого роста населения в большом городе, где имеется множество мест для общественного отдыха, в которых мужчины и женщины находятся в тесном контакте. Куда менее предсказуемым стало появление и становление новой разновидности парижанок, женщин, которые сделали себя сами и своим успехом были обязаны только себе.
На протяжении многих веков этот образ опасно красивой, стильной, самостоятельной женщины, жительницы французской столицы, являлся частью общего образа Парижа, его современности и мистического очарования, так же как его бульвары и публичные сады. В 1731 году, когда уже были построены Елисейские Поля и бульвар понемногу начинал окружать Левый берег, аббат Прево опубликовал свою L’Histoire du chevalier des Grieux et de Manon Lescaut, «Историю кавалера де Грие и Манон Леско». Местом действия для своего романа аббат Прево выбрал Париж. Книга рассказывает о современном рыцаре и прекрасной женщине незнатного происхождения, которая становится охотницей за деньгами. Париж Манон – это, несомненно, столица моды, Capitale de la Mode, город больших денег и «высоких финансов», света и скорости, «место, созданное для удовольствий». Она тратит целое состояние на то, чтобы превратиться в одну из самых стильных женщин Парижа; публичные сады и прочие общественные места служат ареной для ее побед, а ее расходы оплачивают самые крупные финансисты.
В течение следующих десятилетий, пока заполнялись районы, заложенные в XVII веке, а столица постепенно начинала разрастаться за границы, намеченные Людовиком XIV, романы продолжали эксплуатировать образ Парижа как города, где женщине не обязательно иметь благородное происхождение или хорошее наследство, чтобы преуспеть, достаточно быть красивой и безжалостной. Роман Эмиля Золя «Нана» 1880 года завершил сагу, начатую еще двести лет назад Леноблем.
Нана олицетворяет собой Париж 1870 года, город, перекроенный бароном Османом, все еще привыкающий к своему новому облику. Осман старался превзойти «короля-солнце» и его городские проекты XVII века: он проложил новые бульвары, более широкие, чем раньше, обустроил самое большое место для прогулок в Париже – Булонский лес – и новую огромную площадь (вернее, значительно расширил старую площадь Звезды, Place de L’Étoile), по сравнению с которой Вандомская площадь и площадь Руаяль выглядели всего лишь реликвиями галантного века. Точно так же похождения кокеток и авантюристок XVII века смотрятся детскими играми рядом с жизнью Нана.
В героине Золя воплотился образ самой последней инкарнации роковой парижанки – cocotte, кокотки. Как и ее предшественницы, кокотка одевалась по последней моде и окружала себя всеми видами роскоши, которые только предлагал Париж. Она тоже использовала деньги своих воздыхателей, чтобы удовлетворить свою тягу к красивым вещам.
Но ее история и истории первых парижских «золотоискательниц» отличаются прежде всего концом. Нищая Манон, одетая в лохмотья, умирает в луизианской пустыне. Золя долго и подробно описывает смерть Нана от оспы, не пропуская ни одной отвратительной детали. Настоящие femme fatales, Манон и Нана разрушили жизни многих мужчин, но в конце концов оказались роковыми сами для себя.
Авантюристки же XVII века, как в жизни, так и в художественной литературе, выходят из всего без малейшей царапинки. Их создатели отказываются «убивать» своих героинь, а современники не чувствуют надобности наслаждаться их падением и страданиями. Одна из сестер Луазон в конце концов вышла замуж за аристократа; героиня «Дорогих вкусов кокеток» Ленобля, бывшая оперная певица Перрин, которую автор высмеивает как самую ужасную кокетку из всех существующих, женщину, разорившую маркиза и «несметное множество других», в конце произведения снова появляется в опере. Но на сей раз она уже занимает лучшую ложу, «стараясь донести до настоящих дам, что им ни за что не превзойти ни великолепия ее наряда, ни ее дорогого ожерелья».
И это был, возможно, самый современный аспект новой сексуальности Парижа XVII века: эти женщины, которые научились манипулировать модой так, чтобы улучшить свое социальное положение, не были наказаны за попытку перекроить свою судьбу. Кокеткам и авантюристкам позволялось наслаждаться подарками своих богатых воздыхателей, а самих воздыхателей общественность считала dupes, простофилями или глупцами, но никак не жертвами. Предполагалось, что эти взрослые мужчины в состоянии сами позаботиться о себе, и сами отвечают за свою жизнь, и у них есть собственные причины поддерживать такие отношения.
Как объяснял Ленобль, мужчин, которые могли себе позволить подобных женщин, не отталкивали большие траты. «Огромные суммы, которых требуют эти кокетки, не пугают тех, кто в состоянии их потратить, – разорение и банкротство является неотъемлемой частью их удовольствия». Чем больше кокетка заставляет их платить, «тем вернее они становятся». В новом Париже способность спустить целое состояние на какую-нибудь фальшивую «модную» графиню стала считаться показателем высокого финансового статуса, способом выделиться из толпы.
С момента рождения нового города, которое произошло на тротуарах моста Пон-Нёф, женщины были неотъемлемой частью его смешанной толпы. Вполне естественно, что они так же активно участвовали и в социальной неразберихе, которая к концу XVII века заставила пошатнуться прежде непоколебимые социоэкономические барьеры.
Как только во французском языке появились слова для обозначения этих женщин, которые сделали себя сами, – кокетка, кокотка, роковая женщина, – они тут же перешли во многие другие языки. На протяжении столетий богатые иностранцы стремились в Париж в надежде познакомиться со знаменитой кокеткой или кокоткой и показаться с ней в опере или в публичном саду. Успешное разрушение ими социальных границ стало частью того, что путеводители начала XVIII века называли «свободой Парижа».
Многочисленные английские лорды, немецкие бароны, американские финансисты – и даже Зигмунд Фрейд – понимали, что имел в виду барон фон Пельниц, когда писал, что «большинство людей понимают, что за место Париж». Париж в качестве европейской столицы романтики считался таким «местом», где любовь была одновременно рискованна и risqué, не вполне пристойна; опыт, гораздо более волнующий, чем подобие романтических интриг, возможных где бы то ни было еще. Европейцы верили, что это «место» менее консервативное и подавляющее, чем города других стран.
В Париже XVII века нувориши и сердцееды, охотницы за деньгами и финансисты, фальшивые аристократы и настоящие маркизы и графини на равных правах участвовали в городской жизни. Все они являлись актерами на сцене обновленного городского пейзажа, и было практически невозможно понять, с кем имеешь дело в действительности, потому что почти все выглядели абсолютно достоверно. Некоторые сетовали на то, что привычный образ жизни изменился навсегда, что мир старой аристократии уже никогда не будет таким, как прежде. Но большей частью и парижане, и иностранцы понимали, насколько современный город способен спутать все понятия, и наслаждались этой неразберихой.
Существует распространенное мнение, что мир, где социальные границы имели огромную важность, окончился вместе с Первой мировой войной. После нее то самое смешение социальных слоев, которое было характерной чертой и частью романтического образа Парижа, стало привычным во всем мире. А в наше время изменился и сам этот образ. Опасность и риск, с которыми всегда ассоциировалась любовь в Париже, больше не актуальны, и парижанки теперь славятся только своим изяществом и чувством стиля, а вовсе не роковыми чарами. Имидж Города Света был словно бы переплавлен, отлит заново; сейчас Париж – это самый романтичный город на земле, место, где зарождаются прекрасные любовные истории – истории настоящей любви, а не любовные интриги. И это тоже не могло не оставить на лице города свой отпечаток.
