Упругий верховинский ветер настраивал осенние леса, и они, перемежая солнце и тени, гнали по синим ступеням гор в Черемош свою вечнозеленую музыку. И река, вздуваясь, тоже пела, только еще звонче: из шлюзов уже забили седые водопады, раскачивая плоты.

С берега спрыгнул на плот стройный, черноглазый средних лет гуцул. Он, горделиво откинув голову, посмотрел на солнце, весело прищурился. А возле него уже стояли двое парней — Иван Микитей и Василь Букачук.

Озерные воды подняли реку, и она образовала теперь три гигантские ступени: вверху — озеро, ниже — воды, только что спущенные из шлюзов, и в самом низу — еще не обводненная паводком извилистая быстрина, иссеченная кругляшами серых камней.

— Не пора ли, Микола Панасович? — то и дело спрашивают молодые гуцулы.

— Обождем еще минутку, — отвечает Микола Сенчук, зорко глядя вниз по течению. — Плот может обогнать прибывающую воду. Почему я у тебя, Василь, на ногах раков[1] не вижу?

— Хочу, как вы, без железа плыть.

— Вот как? — Сенчук покосился на Василя. — Сегодня у нас дорога трудная, а плот большой, без железа плыть не разрешаю.

Василь, присев на корневище вековой пихты, принялся быстро затягивать ремнями кожаные лапти — постолы. Потом вскочил, громыхая скобами, умело пробежался по плоту.

— Готовься! — Микола Сенчук подошел к рулю.

Он раз и другой с силой ударил по воде тяжелым веслом, и в такт ударам на груди у него закачались боевые награды.

— Так и зазвенели! — вырвалось у молодого плотогона Ивана Микитея.

Он подмигнул светлой бровью своему другу, смуглому красавцу Василю, и оба дружно заработали веслами.

Плот, поскрипывая, неуклюже выгибает все свои клети, затем выравнивается, набирает стремительную скорость. Плотогоны срослись с рулевыми веслами в едином напряженном ритме, и плот, скользя меж высоких извилистых круч, скрежещет, гудит, задевая на поворотах «кашицы» — деревянную обшивку берегов.

— Счастливого плаванья! — провожающие машут со шлюза широкополыми шляпами.

— Счастливого плаванья! — кричит отцу с берега семилетний Марко Сенчук.

За плечами у него сумка с книжками, с шеи свисает на веревочке карандаш, в руках резная палочка. Чем не гуцул!

— Счастливо, сынок! — ответил Микола Сенчук, любуясь сыном.

Мальчик долго бежит за плотом, но крутые повороты разлучают его с отцом, и он замедляет бег. Славно вокруг, и нигде ни души. Только волны шумят, дробя солнечные лучи, да вверху, подстерегая добычу, широко распластал крылья коршун. Марко, подражая движениям плотогонов, громко поет зеленым лесам и Черемошу песню, которую он перенял у отца:

Позади послышался цокот копыт. Марко оглянулся, узнал всадника, поморщился: это толсторожий Наремба, который все точит зубы на отца. Положим, отец не боится Нарембы и не щадит его ни на собраниях, ни в сельсовете. Под Нарембой споткнулся конь. И без того злое лицо всадника стало еще злее. Он выхватил из-за пояса топорик и, вертя им, принялся колотить вороного по бокам. Конь заржал и помчался. Воровато оглядевшись вокруг, Наремба направляет вороного прямо на школьника, вот-вот подомнет его. В последнее мгновение Марко отскакивает в сторону и с вызовом бросает вдогонку Нарембе:

— Не гуцул ты, а большевичонок! — огрызается через плечо Наремба.

— И гуцул, и большевичонок! — смеется Марко. — А вы кулак и элемент.

— Я тебе дам элемента! — Наремба круто повернул вороного, но в это время из-за поворота вылетела легковая машина, и всадник галопом ускакал вниз.

распевает Марко и орудует палкой так же искусно, как его отец веслом.

— Добрый день, гуцул-верховинец! — выскакивая из машины, приветствует его секретарь райкома Михайло Гнатович Чернега.

— Доброго здоровья, дядя Михайло! — радостно здоровается Марко. — Вы на собрание или к отцу?

— И на собрание, и к отцу, и к тебе.

— Да-а?

— Конечно!

— А я вам зачем?

— Споем вместе твою коломыйку.

— Да-а? — Марко недоверчиво покосился, стараясь понять, не смеются ли над ним.

— Конечно!

— Что ж, споем…

И вот уже песня откликается эхом в горах. Это идут, распевая, Михайло Гнатович и маленький гуцул. А им подпевают, как умеют, леса и реки.

Михайло Гнатович посмотрел на часы, остановился.

— Пора на собрание? — спрашивает Марко.

— Пора.

— Насчет коллективизации?

— Насчет коллективизации.

— Тогда возьмите и меня.

— Да-а?

— Конечно! — в тон отвечает Марко.

— И в кого ты такой уродился? — смеется Чернега.

— В отца, — ответил мальчик, подумав: «Он уже далеко теперь».

Утром плотовщики спустились с осенних гор в зеленую по-летнему долину Покутья. По ней, озаренные розовым отблеском, зашагали свежие столбы; электромонтеры, взобравшись на них, натягивают первые линии проводов, и их сразу же облепляют птицы.

— Ишь ты, как спешит Илько! — изумленно говорит Сенчук и поворачивает плот к берегу.

Навстречу горцам бежит высокий, широкоплечий Илько Палийчук. Он одет по-праздничному. На груди боевые ордена и медали.

— Братец Микола! Здорово, родной! Да ты, я гляжу, молодеешь! — восклицает он, обнимая Сенчука. — Привезли?

— Привезли! Вот и я с ребятами приехал посмотреть, как ты тут живешь и орудуешь. Зашумит наш гуцульский лес у вас на электростанции.

— Зашумит и засияет. Еще как засияет! Нигде в наших горах нет такой электростанции.

— Так уж и нет? — смеется Сенчук, зная характер друга. — Еще не выстроил, а хвастаешься.

— Да ведь есть чем! Вот пойди — увидишь!

Навстречу мчится маленький Василько, сын Палийчука.

— Здравствуйте! — кланяется он плотовщикам — и кричит отцу: — В котловане вода взбесилась. Как ударит из-под земли, как забушует! Весь котлован затопило. Люди не знают, что и делать.

Гуцулы, переглянувшись, побежали к рукаву Черемоша. Первым встретил их лысый, морщинистый дед Шкурумеляк.

— Илько, электричество твое вырвалось из-под земли, кипит, клокочет, а светить не хочет, — смеется старик.

Возле котлована сгрудились люди. Небольшой насос надрывно захлебывается, не в состоянии справиться со студеной силой подземных ключей. Палийчук для чего-то коснулся рукой насоса, покачал головой и с разбега спрыгнул в котлован.

— Илько, ордена почернеют! — забеспокоилась Ганна, жена Палийчука.

— Еще лучше заблестят! — ответил он, быстро выливая ведром воду.

— Иван! — Василь Букачук глянул на друга, и оба вслед за Сенчуком бросились в котлован.

— Ох, и пробирает стужа, до самых косточек, — морщится в воде рослый Тымиш Шугай.

Сверху над гуцулами нависает лысина Шкурумеляка.

— Вижу это электричество, вижу, как его ведрами таскают! — хохочет старик. — Ей-богу, напиться им можно, а засветит оно тогда, когда на моей лысине завьются молодецкие кудри.

Палийчук как бы невзначай плеснул на Шкурумеляка водой из ведра, тот отскочил от котлована, обиженно вытащил из кармана размокшую газету.

— Испортил мне все чтение. Тоже… культура!

— А настроение портить — это культура? — смеется Шугай.

— Настроение денег не стоит, — отрезал старик.