«Где ты работал тогда?» — спрашивает он.

Фвонк молчит.

«Ты все еще работал в Институте физкультуры?»

«Да», — врет Фвонк.

«А потом ты взял больничный?»

«У меня старая спортивная травма».

«Но сейчас ты в отличной форме?»

«У меня депрессия».

«Как у меня?»

«Можно сказать и так».

Они некоторое время идут молча.

«Когда мы вот так с тобой гуляем, ты Йенс или Другой Йенс?» — спрашивает Фвонк.

«Вместе с тобой я всегда Другой Йенс. Притом я бываю им только вместе с тобой, помни об этом».

Когда они поворачивают назад у Студентерхютта, Йенс улыбается. «Здесь мало тратят и много копят, — говорит он. — Самый передовой район».

85) Пока они едят апельсин на Трюваннсхёгда, Йенс снова мрачнеет.

«Стоит мне остановиться, эти мысли тут как тут. И ругательства. Эти вообще прорываются без предупреждения, черт бы их подрал восемь раз по два на рыло. Сущее проклятие. Что мне теперь, жить вечным двигателем?»

«Ты не мог бы поконкретнее?» — просит Фвонк.

«Фрукточница была права: хороших результатов на прошлогодних местных выборах мы добились на волне симпатии к нам, — говорит Йенс, — все сочувствовали нам как пострадавшим. Но прошло время, и вот уже стало более или менее позволительно бояться чужаков, открыто бояться. Глубоко в народе есть инстинкты, с которыми невозможно бороться. Фвонк, ты видел, что люди пишут? Там масса образованных людей — стоматологи, преподаватели и все дела, и они говорят такое, что не веришь собственным ушам. Понятно, что кто-то в этой огромной толпе стал легкой добычей манипуляторов или поддался на провокацию, в этом ничего нового, но вот что эти настроения постепенно распространяются на самые созидательные силы общества, убивает меня. И в тот момент, когда я должен стоять на баррикадах и вскрывать этот нарыв, бороться с заразой с утроенной силой, я вдруг ослаб и сдулся. Я чувствую себя очень немощным, Фвонк, я никогда не ощущал такого бессилия и слабости».

Фвонк кивнул и вынул из руки Йенса апельсин, чтобы дочистить его, а то процесс застопорился.

«Против этого безумия у меня ни лома нет, ничего. И я чувствую свою немощь и все время хочу спать. Но еще я хочу на юг, на море, чтоб никаких встреч и обязанностей. И ничего из этого мне нельзя говорить вслух. Такое заявление повредит мне, это я, предположим, еще могу пережить, но ведь оно нанесет урон партийному аппарату и правительству, которое я возглавляю».

«Мне кажется, нам надо идти дальше», — отзывается Фвонк.

«Ты прав, — подхватывает Йенс. — Движение — это выход. Вечное движение».

86) Если верить чудесным часам с привязкой к спутнику, Фвонк за эту неделю прошел 135,47 километра на лыжах за пять прогулок. Однажды он проложил путь мимо Института физкультуры, в очередной раз постановив зайти туда, но, подойдя, обнаружил перед главным входом брюхатых, целая стая собралась нарочно, чтобы преградить ему путь в здание, догадался Фвонк, и они, как добровольцы, защищающие забастовку от штрейкбрехеров, патрулировали вход, вооруженные своим женским оружием и не давая разносчикам падения нравов ни единого шанса проникнуть в учебное заведение и укорениться там.

Брюхатые уставились на Фвонка с угрозой, а одна из них погрозила ему кулаком. Это оказалось выше его сил. Он добежал до дому, держа лыжи в руках и не останавливаясь, принял душ, переоделся, сел на стул и тихо дрожал до наступления темноты.

87) Вечера, когда Йенс не приходит, даются Фвонку все хуже. Он проваливается в свое былое одиночество. Пьет вино и возит красками по бумаге. Рисование, поначалу бывшее благословенным способом отвлечься, все больше превращается в манию. Однажды вечером ему показалось, что он увидел сгусток крови в своих испражнениях. Притом что в эту секунду все смылось, твердой уверенности у него не осталось, однако он переносит привидевшееся в свой мир акварельных абстракций, где разлагающиеся нравы смешиваются с экскрементами. Прожилки чего-то красного, много красного и много крови. Все это растекается по бумаге.

88) Брюхатые стали звонить Фвонку, напоминая, что следят за ним всегда. Они ничего не говорят, только дышат в трубку, а потом бросают ее. Фвонк отвечает тем, что опускает жалюзи.

89) Однажды вечером, когда Фвонк как раз нарисовал особенно мрачную картину, появился Йенс, под мышкой коробка «Каплы» с цветными дощечками. Видно, вернулся из поездки. Он встал рядом с Фвонком и стал рассматривать картину.

«Что ты хочешь нарисовать? Все картины довольно похожи».

«Я рисую падение нравов», — отвечает Фвонк.

«А здесь?»

Он показывает на фрагмент картины.

«Оно же».

«А эти круги?»

«И они».

«Интересно, — говорит Йенс. — Ты попал в яблочко — падение нравов становится повсеместной проблемой. У тебя нюх, ты чувствуешь пульс времени».

90) Йенс достал свои цветные дощечки и принялся за амбициозный проект. Звонок в дверь. Фвонк открывает — охранники желают убедиться, что Йенс тут. Успокоенные, уходят.

«Для меня вечный стресс, что они обязательно должны знать, где я, — жалуется Йенс. — Я готов сказать жестче — они ухудшают качество моей жизни, они в прямом смысле слова ходят за мной по пятам, можешь себе представить, как мало в этом приятного. Прежде так не было, тогда я ездил на велосипеде, практически куда хотел. Но теперь им везде мерещатся угрозы, все охраняется, меня стерегут даже у моего кровного брата, а в результате я сам стал чрезвычайно осторожным, это невыносимо, я живу с огромной тоской вот тут! — Он ударяет себя в грудь. — Тоской по свободе, в первую очередь по свободе, это великое слово, вспомни только, чем заплатили наши праотцы за нашу свободу, это не малость какая-нибудь, но тем не менее я не свободен, и это заставляет задуматься. Вчера в Кейптауне во время церемонии исполняли южноафриканский гимн, так я не смог сдержать слез, „Nkosi sikeleli Afrika“, — пел я во весь голос, и это было сильно. Отпустите на свободу Нельсона Манделу, вот что я скажу. И меня отпустите».

91) «Я боюсь даже представить себе, что мне придется волочить этот груз ответственности еще пять лет, — говорит Йенс после паузы, — это за гранью, я устал, я кончусь. На премьерском посту человек набирается ценного для дальнейшей работы опыта, такой пункт очень украшает резюме, все так, но сию секунду я не представляю, как я дотащу до конца этот срок, еще целый год, а о пяти годах и подумать невозможно. Если Фрукточница и в этот раз не сумеет выиграть выборы и мне придется пахать на этой галере еще срок, я сойду с ума. На самом деле уже сошел. Но об этом знаешь только ты».

92) «Бедный ты мой, бедный», — приговаривает Фвонк, наливая «Бодрость женщин». На этой неделе он не попал в монопольку, потому что там торчали брюхатые, а его от них мутит.

«Ситуация зашла в тупик, — жалуется Йенс, — ума не приложу, как быть: я не могу сблизиться с собой, не навредив, во-первых, партии, во-вторых, правительству, но и вкалывать с полной отдачей на пользу партии и правительства, не разрушая себя, я тоже не могу, и, конечно, ровно сейчас в обществе забродили самые темные, низменные силы. Лорд Волан-де-Морт того гляди вернется. Вот так обстоят дела».

«Что ты хнычешь?» — фыркает Фвонк.

«Хнычу, ну и что? — отвечает Йенс. — Люди всегда хнычут, и я тоже имею на это право. Тебя это, может, и не волнует, но мою ситуацию не распутать, как колтун в волосах. Если я болен, это удар по партии, а если я буду делать вид, что все в ажуре, то взорвусь!»

«А не в том дело, что ты просто сомневаешься в собственной политике? Ты об этом не думал?» — спрашивает Фвонк.

«Вот в чем я нисколько не сомневаюсь, так это в своей сказочно правильной политике».

«Все, что ты делал, было правильно?»