Ну вот; честно признаться, я отнюдь не семи пядей во лбу и в своей прежней жизни больше любил просто делать то, что надо было сделать, или то, что мне хотелось сделать, а не ломать голову понапрасну. Это ж нормально, правда? Но если времени у человека навалом, он обязательно до чего-нибудь да додумается и начнет задавать себе вопросы посерьезнее. Например, кто здесь настоящие хозяева и почему я их ни разу не видел? На их месте я бы устроил какие-нибудь вступительные экзамены или хотя бы иногда выносил нам оценки; но кроме одного прямо скажем, не слишком впечатляющего — визита в суд, когда тот старый чудак сообщил мне, что со мной все в порядке, никаких хлопот по этой части у меня не было. Гоняй себе мячик целые дни напролет. Что же, я должен принимать это как само собой разумеющееся? Стало быть, им от меня ничего не нужно?

И потом, эта история с Гитлером. Я сидел за кустами, а он прошагал мимо, приземистый человечек в этой своей мерзкой форме и с фальшивой улыбкой на лице. Прекрасно, я его видел и удовлетворил свое любопытство, но скажите на милость, спрашивал я себя, а что он-то здесь делает? Тоже заказывает завтраки, как и все прочие? Я уже убедился, что ему разрешили носить свою одежду. Стало быть, он может и в гольф играть, и сексом заниматься, когда пожелает? Не слишком ли?

А еще мне до сих пор не давали покоя мои тревоги насчет здоровья, денег и езды на тележке по супермаркету. Конкретные вещи меня больше не волновали, меня волновал сам факт, что я волнуюсь. В чем тут причина? Может быть, это не просто легкие неурядицы, связанные с привыканием, как предположила Бригитта? Мне кажется, что поводом, который наконец побудил меня обратиться к Маргарет за разъяснениями, был гольф. После всех этих долгих месяцев, а то и лет, что я провел на великолепном здешнем поле, изучая его маленькие хитрости и подначки (сколько раз мой мяч улетал в воду на коротком одиннадцатом перегоне!), уже не могло остаться никаких сомнений: я освоил эту игру в совершенстве. Однажды я прямо так и сказал Северьяно, моему бессменному мальчику: «Я освоил эту игру в совершенстве». Он согласился, и только потом, между обедом и сексом, я вдруг начал вдумываться в свои слова. Моим первым результатом было 67 ударов; затем я стал заканчивать партии все быстрее и быстрее. Еще недавно я стабильно делал не более 59 ударов, а теперь, под безоблачным небом, уверенно шел к 50. Моя техника гона абсолютно изменилась, драйвером я без труда посылал мяч на 350 ярдов, а паттером клал его точно в лунку — он падал туда, словно притянутый магнитом. Я предвкушал, как доведу счет до сорока, потом — вот он, ключевой психологический момент — возьму барьер на отметке 36, то есть в среднем по два удара на лунку, затем пойду вниз к 20. Я освоил игру в совершенстве, подумал я и повторил про себя последние слова: в совершенстве. На самом деле, покато я его еще не достиг, но предел моим успехам поставлен. В один прекрасный день я закончу партию за 18 ударов, угощу Северьяно выпивкой, отмечу свое достижение осетром с чипсами, а потом сексом — но что дальше? Разве кто-нибудь, пусть даже здесь, способен закончить партию в гольф за 17 ударов?

В отличие от Бригитты, Маргарет не являлась на вызов, если подергать шнурок с кисточкой; о встрече надо было договариваться по видеофону.

— Меня беспокоит гольф, — начал я.

— Вообще-то это не моя специальность.

— Неважно. Понимаете, когда я сюда попал, я заканчивал партию за шестьдесят семь ударов. А сейчас уже приближаюсь к пятидесяти.

— Ив чем же тут проблема?

— Чем дальше, тем лучше я играю.

— Поздравляю вас.

— И когда-нибудь я наконец пройду все поле за восемнадцать ударов.

— Вы чрезвычайно самоуверенны. — В ее словах мне послышалась издевка.

— Но что мне делать потом? Она помедлила.

— Может быть, стараться заканчивать за восемнадцать ударов каждую следующую партию?

— Это не годится.

— Почему?

— Не годится, и все.

— Но наверняка ведь есть много других полей…

— Это дела не меняет, — прервал ее я; боюсь, что мои слова прозвучали грубовато.

— Но вы можете заняться каким-нибудь другим спортом, правда? А потом, когда надоест тот, вернуться к гольфу.

— Но это дела не меняет. Когда я закончу партию за восемнадцать ударов, гольф исчерпает себя.

— Есть масса других видов спорта.

— Они тоже себя исчерпают.

— Что вы каждое утро едите на завтрак? — По тому, как она кивнула после моего ответа, я понял, что она и раньше все это знала. — Вот видите. Каждое утро одно и то же. Завтрак-то ведь вам не надоедает.

— Нет.

— Ну и относитесь к гольфу так же, как к завтраку. Может быть, вам никогда не надоест проходить все поле за восемнадцать ударов.

— Может быть, — с сомнением сказал я. — Сдается мне, вы ни разу не играли в гольф. А потом, есть еще и другое.

— Что именно?

— Насчет усталости. Здесь никогда нс устаешь.

— Вас это огорчает?

— Не знаю.

Усталость мы вам организуем.

— Оно конечно, — ответил я. — Только я уверен, что это будет какая-нибудь приятная усталость. Ничего общего с той жуткой усталостью, от которой помереть хочется.

— А вам не кажется, что вы просто капризничаете? — Ее голос звучал решительно, почти нетерпеливо. — Чего вы хотели? На что надеялись?

Про себя я с ней согласился, и беседа была закончена. Жизнь продолжалась. Эта фраза меня тоже слегка забавляла. Жизнь продолжалась, и я освоил гольф в совершенстве. Еще я занимался самыми разными вещами:

— совершил несколько морских путешествий;

— учился плавать на каноэ, покорять горные вершины и летать на воздушном шаре;

— подвергался всем мыслимым опасностям и уцелел;

— исследовал джунгли;

— присутствовал на судебном процессе (и остался недоволен приговором);

— пробовал быть художником (получалось вовсе не так плохо, как я думал!) и хирургом;

— влюблялся, конечно же, много раз;

— испытал, каково быть последним человеком на Земле (и первым тоже).

Все это не значит, что я бросил делать то, чем занимался с самого начала. Ко мне приходили все новые и новые женщины, и иногда я спал с несколькими сразу; я ел все более редкие и экзотические блюда; я перевстречался со всеми знаменитыми людьми, каких мне удалось откопать в памяти. Повидал, например, всех футболистов, какие только были. Я начал со знаменитых, затем переключился на тех, которые мне нравились, но не были особенно знаменитыми, потом — на средних, потом — на тех, чьи имена я помнил, хотя не помнил, как они выглядят и как играют; наконец я стал заказывать встречи с последними игроками, которых еще не видел, — с противными, неинтересными, грубыми игроками, которые мне ни капли не нравились. Встречаться с ними мне никакого удовольствия не доставляло — в жизни они были такими же противными, неинтересными и грубыми, как на поле, — но я хотел оттянуть тот момент, когда все футболисты кончатся. Потом футболисты кончились. Я снова обратился к Маргарет.

— Я повидал всех футболистов, — сказал я. Боюсь, я и в футболе мало что смыслю.

— И сны мне не снятся, — добавил я жалобным голосом.

— Зачем они вам нужны, — ответила она. — Зачем они вам нужны? Я чувствовал, что она как бы проверяет меня, хочет выяснить, насколько я серьезен. Может быть, все это действительно нечто большее, чем трудности привыкания?

— По-моему, я заслужил объяснение, — сказал я — признаюсь, что это вышло у меня чересчур торжественно.

— Спрашивайте что вам угодно. — Она откинулась на спинку своего рабочего стула.

— Понимаете, я хочу во всем разобраться.

— Похвальное желание. — Она говорила со мной как бы немножко свысока, что-ли.

Я решил начать с главного:

— Скажите, это ведь Рай, так?

— О да.

— А как же воскресенья?

— Не понимаю вас.

— По воскресеньям, — объяснил я, — если не ошибаюсь, потому что я здесь не очень-то аккуратно слежу за днями, я играю в гольф, хожу по магазинам, обедаю, занимаюсь сексом и прекрасно себя чувствую.