— Не умираешь, успокойся! И почему в Новый год так одета? Старые джинсы, затрапезная майка…

— А что я?! — воскликнула подруга, приняв майку-футболку на свой счет.

Наверное, мама взмахом брови велела Майке замолкнуть.

В свое время я долго тренировалась перед зеркалом, но мне так и не удалось отработать мимику мамы: дернуть уголком рта вместо насмешливой тирады, закатить глаза (попробуй их закати перед зеркалом), как бы напоминая, что слышала речи двадцать пять раз. И самое классное: взмах брови — как бритвой, отсекающий досужие помыслы.

У меня не выходит. Наверное, отцовские гены мешают. Но я остаюсь единственной дочерью потрясающей женщины.

— Бросил! — стенала я, пропустив мимо ушей попытку переключить мое внимание. — Меня Макс бросил! Сам сказал. К другой ушел… К Майке! — вредно добавила я.

Мама стояла лицом к Максиму. И, отвечая на ее немой вопрос, он отрицательно замотал головой, вытаращил как бы удивленно глаза, развел руки в стороны: мол, что несет, не понимаю, за мной греха нет. Все эти гримасы я как в зеркале видела в темном окне.

На стекло были прилеплены снежинки, вырезанные из белой бумаги. Майка их кроит и лепит каждый год, потому что когда-то так встречала Новый год ее бабушка.

— Ты жил здесь! Не отпирайся! Спал! — упрекала я отражение в окне.

— Жил, — в один голос подтвердили Майка, Саша и Максим.

— Спал на кухне, — уточнил мой муж. — И мешал ребятам отчаянно.

— Да не то чтобы… — неуверенно возразила Майка.

— До Нового года полчаса, — напомнил Саша. — Мы проводим старый, наконец? Давайте выпьем, а потом продолжите разбор полетов.

— Наливай, — махнул рукой Максим.

Они собирались праздновать, выпивать, когда я рыдаю! Точно я больная на голову, хотя любимая и дорогая, но сильно торможу в развитии и относиться ко мне серьезно не стоит.

Я вытерла ладошкой щеки, отстранилась от мамы, но обращалась исключительно к ней:

— Мама! Он мне сам сказал, русским по белому, то есть черным по русскому…

— Русским языком, черным по белому. — Мама помогла мне справиться с идиомами.

— Да! Именно! Мамочка, он мне в глаза, нахально и цинично, заявил: ухожу, потому что люблю другую женщину. Скажи, что неправда? — не поворачиваясь к Максиму, завела руку за спину и ткнула в него пальцем.

В этой руке тут же оказался фужер с вином. Максим не отпускал мою кисть, тянул, заставил повернуться к столу и присоединиться к сдвинутым в центре фужерам.

— За старый год! — провозгласил тост Саша. — Пусть все хорошее, что было, перетечет в Новый год, а плохое сгинет!

Насилие Максима продолжалось: фужер поднес к моим губам, заставил отхлебнуть.

— А теперь салаты накладывайте, заветрились уже, наверное, и заливное почти растаяло, — угощала Майка, когда все выпили.

И меня, с моими страстями и горестями, опять задвигали в сторону. Будто закуски важнее моих бед.

— Как вы смеете жрать?! — воскликнула я. — Когда я в муках?

— Очень есть хочется, — ответил Саша, наваливая в свою тарелку гору еды. — Второй час сидим, от запахов нутро свело.

— Всем на меня плевать! — еще громче вскричала я.

— Тише! — дернула бровью мама. — Перестань вопить. Ты выглядишь карикатурно.

Еще один приемчик. Мама, а вслед за ней Майка и Максим, зная, что я панически боюсь плохо выглядеть, могли подобным замечанием добиться своего.

Максим, например, говорил:

— Когда стенаешь по поводу разбитой вазы, похожа на бабу Бабариху.

— Очередной кокнутой вазы! А какая внешность у Бабарихи?

— В базарно-торговом стиле.

Пока я пытаюсь мысленно представить составляющие этого стиля, муж обнимает меня, уверяет, что не все потеряно, что «больше не будет», и мне предоставляется возможность в постельке доказать, что я не на рынке ошиваюсь.

Мама, когда в последних классах школы я наряжалась под первую красавицу из десятого «А», спрашивала:

— Это сейчас модно? Уверена? На мой взгляд, с ядовитыми тенями на веках и челкой, как загнутые сосульки, ты изображаешь пародию на приму провинциального театра.

И я шла умываться и причесываться по-старому.

Майка, когда после ее разводов я клеймила Владостасов на чем свет стоит, бормотала:

— Ой, Лидуся, ты сейчас точь-в-точь — моя мама, когда папу песочит.

У Майкиной мамы много достоинств, но быть похожей на нее? Извините.

Теперь приемчик не действовал. Во что одета, я прекрасно помнила. Волосы не мыты три дня. Лицо, неудобренное кремами, после соленых потеков слез, напоминает, очевидно, красно-пятнистую шелушащуюся свинячью харю. Нос раздулся, глаза воспаленные… Словом, хуже быть не может, поэтому не пытайтесь поймать меня на старую удочку.

В сознании собственного уродства было даже какое-то мозахистское удовольствие: я отвратительна, поэтому могу творить, говорить что взбредет.

— Да, мамочка! — с надрывной обидой произнесла я. — Не только выгляжу карикатурно, но вся моя жизнь, оказывается, — принудительный юмор.

— Максим? — повернулась она к моему мужу.

— Сейчас, секунду!

Говорил с набитым ртом. Не отпускал мою руку, крепко держал. И в то же время большой общей сервировочной ложкой черпал салат и оправлял себе в рот.

— Вкусно, Майка! — похвалил он. — Для меня Новый год без оливье…

— Что для меня без снежинок? — показала Майка на окна.

Кроме меня и мужа, все уже сидели. Мы торчали как свечи.

Максим торопливо заглатывал салат. Майка улыбалась, польщенная оценкой ее кулинарных способностей. Саша молотил из тарелки будто беспризорник. Мама ничего себе не положила.

Ее спина была — стрункой. Аристократические позы в нашем роду, крестьянско-пролетарском, не водились. Но мама когда-то, в юности, по книжкам выработала правильную осанку и умение сидеть в мягком кресле, располагающем к вольной позе, — на краешке и с ровнехонькой спиной. Она считает, что человек — это то, что он сам из себя сделал. Одни по жизни сутуло ковыляют, а у других осанка и манеры настоящих леди. Причем антураж, публика не главное: девушка для себя должна в первую очередь цену иметь, а потом — для остальных.

Максим, когда узнал, что моя мама из очень простой семьи, удивился и сказал: «Если в провинции рождаются, здравствуют, самовоспитываются такие женщины, то НАТО нам не страшно». Пролил мне бальзам на сердце. Можно любить человека, но не гордиться им. Но гордиться тем, кого любишь, — счастье другого, высшего уровня.

Я принадлежу к поколению, которое с пеленок одето в джинсы. Если на тебе брюки, а не кринолины с тюрнюрами, то большого значения не имеет: разошлись ли твои коленки, подсунула ли ты под стул ноги. Но мама стояла твердо. И постоянно требовала: «Не сутулься!», «Сиди ровно!» «Расправь плечи, не горбься!»

Они ели. Жадно и торопливо. Все, кроме мамы. Она смотрела то на меня, то на Максима. Под ее взглядом я расправила плечи, выгнула грудь колесом, шею вытянула на максимальную длину сухожилий, подбородок задрала кверху. Пусть выгляжу нищенкой, зато у меня гордая стать. Маме спасибо.

К ней и обратилась:

— Поехали домой, нам здесь делать нечего!

Мои слова прозвучали бы твердо, если бы не шмыгнула носом, из которого продолжали литься остатки слез.

— Не-не-е! — возразил Максим, вернул ложку в салатник, помахал рукой, призывая маму оставаться на месте.

— Отпусти меня! — попыталась я вырваться, но муж держал крепко.

— Минуточку! — быстро глотая, попросил Максим. — Всем оставаться на местах. Мы сейчас обсудим кое-что и вернемся.

И поволок меня на кухню.

— Обсуждай, — сказала я, когда муж усадил меня на табуретку, добавила издевательски: — «Кое-что». — И тут же выпалила: — Подлец!

— С некоторыми оговорками принимается. Скажем, на четверть подлец, вынужденный.

— Бабник! Донжуан, Казанова и похотливый козел!

— О, какие термины! Женщины мне нравятся, никогда не отрицал.