- Уф! - выдыхает из себя император,- ну, ну, хватит, отобьете мне легкие,- пытается пошутить.
- Так, на чем я остановился?
Писарь-секретарь прочитывает последнюю фразу. В послании Амалазунты ему все ясно до последней точки. Перед ним та картина, которую и сама Амалазунта не собиралась рисовать: женщина, доведенная до отчаянного положения внутренней смутой. Но она хочет сохранить свою человеческую суверенность, равенство с ним, как владыки с владыкой, пожалуйста, он ведь не отнимет ни словом ни жестом. Пусть едет, он очень рад - это действительно так: он и впрямь рад и не врет. Ей приготовят лучший дом в Эпидамне, она может жить, отдыхать там, пользоваться домом как своим, может сжечь его, если захочет, может распилить по частям и увезти с собой, а отдохнув там, приехать в Константинополь на неограниченное время, жить во дворце. Само собой разрешение в визе облекается в форму просьбы «соблаговолить почтить», «окажет честь» и т. д. Но император слишком занят для подобных оборотов, он все сваливает на секретаря: «Подумаешь, принесешь готовый вариант к вечеру».
Было время - увлекался словесностью, теперь захватили дела поважнее, и вся словесность отошла к секретарям. Они знают, как сказать, они напишут за него.- Ну готово? Перечитывает уже за ужином, тянет резину, кривит губы, эстет, придирается. Имея лишний час, он бы показал этому лентяю, как надо составлять послание. Сколько можно учить; дает устные указания насчет стиля в который раз. Тот пыхтит, от внимания рот открыл, выставил вперед гладкий бабий подбородок с волосками, обезьяна.
Императору ясно одно: стиль - это дух, как ни владей стилем, отсутствие духа скажется в нем на каком-то этапе, и все написанное до этого поставит в двусмысленное положение. Лучшее может показаться ложью, худшее обернется подлинной способностью пишущего лица. Все, что пишет за него придворный писец, это лишь та часть души самого Юстиниана, которую он сумел втолкнуть ему в пустую грудь, и пишет он ровно столько, насколько ему для этого, словно материала для строительства, хватает Юстиниановой души, потом замирает.
Император видит в людях вокруг себя свое отражение. В полководцах, чиновниках, литераторах, даже богословах, в солдатах охраны, наиболее приближенных, в сенаторах почти во всех - свой стиль, стиль своей личности, его маленькое отражение, но его большое волюнтаристское «я». Манеры: держать корпус, руки, двигаться неторопливо, медленно, солидно, маленькими шажками, чуть подволакивая ноги, придерживая сильно позади свой зад, а корпус подав вперед под наклоном, смотреть перед собой прямо, спокойно, внимательно, внушать уверенность, говорить, опускать голову, уходить в себя, в сомнамбулическое состояние величия, поднимать голову, тихим ровным голосом сообщать твердое решение, не подлежащее уже больше пересмотру, даже если больше половины присутствующих были против него. Никто не посмеет, никто не встрянет, никто не вякнет - подчинятся.
Вот и они - маленькие юстинианчики, когда его нет, со своими подчиненными ведут себя также, его копии, которых он наплодил, произведя с ними духовную трансплантацию: заменив их очень несостоятельную личную часть на свою волевую, и теперь апеллировал к этой разросшейся там части, а значит, и к ним, как к самому себе. Какое все-таки дерьмо, если не мудрствовать лукаво, его окружает. Самые умные и принципиальные, как известно, в тюрьме сидят. Зато управлять легче: только оно и может служить, спускать его решения в самые низы, от пульта, от кнопок доводить до движения, перемещения, пересылания людей, их огромных масс, на огромных расстояниях империи.
- Хорошо в целом,- говорит император писцу.- Поправь, где я сказал, и неси.
Он доедает и допивает свой ужин и уже после молитвы, перед самым отходом ко сну, велит готовить курьера. Тот получает запечатанный пакет, дает клятву исполнить все как можно быстрее и скачет в ночь под дождем. Особая бумажка дает ему право сесть на ближайший любой корабль, отплывающий в Рим. Всадник гонит лошадь, ноги у лошади разъезжаются в грязи на плохой дороге.
Для Амалазунты послание - полмесяца непрерывной езды, трупы загнанных лошадей, иссеченные бичами спины невольников на гребных судах - пустая бумажка. Механически разворачивает в постели, механически читает: так и есть, император ждет ее, другого ответа не могло быть. Хлопает в ладоши, вызывает одного из парней, дежуривших постоянно под ее дверями.
- Можно действовать.
Он знает, что ему делать, поворачивается и уходит. Уже все обдумано, обговорено, устроено. Сейчас, когда этот парень дойдет до гавани, корабль, груженный золотом и драгоценностями, только золотом и только драгоценностями и еще самым необходимым в пути: провиантом и пресной водой, поплывет в Эпидамн и станет там на якоре.
Ее план коварен и прост, куда проще того, с которым ей приходилось бороться все эти месяцы. Но он имеет преимущество: ту энергию, с которой он наносит удар по врагам. Заговор против заговора. Он быстротечен, и против него еще не выработано ни стратегии, ни оружия. Действуя так, как она задумала, можно победить большие силы малыми силами. Если б ей было суждено воевать, она бы смогла одержать победу, не уступающую победе Сципиона. Но дело только начато, и неизвестно, чем оно закончится для Амалазунты, возможности две: выиграть и не проиграть.
Проиграть она не может - корабль плывет! Корабль, груженный золотом,- там вся казна, очень много золота и дорогой посуды, которую даже не взвешивали. Ночью и днем в бурдюках, будто вино, в тюках, в корзинах, словно хлеб, грязные оборванцы, которых не тронет ни один разбойник - побрезгует, возили золото на корабль. Везли и не знали, что везут. Чтоб обмануть их любопытство, золотые монеты фасовались в небольшие коробки, коробки зашивались в тряпки, опускались в воду, в зерно и так грузились на корабль. Особо доверенные лица: капитан с помощником - не кто иные, как ее родственники, временно поставленные на эту должность, работали в трюме до седьмого пота, освобождая золото от этой дряни. Сначала хотели не освобождать, но казны оказалось так много и золото таким тяжелым - пришлось.
Какой-то матросик начал нюхать, очень интересоваться, землю рыть - кокнули. Другой матросик спустился в трюм, долго смотрел капитан ему в глаза, пытаясь понять, успел ли тот узнать, чего не должен, но ничего не увидел, кроме самой наивности, и простил, иначе они к концу погрузки не досчитаются и половины команды, придется нанимать еще людей. Товар принимается по реестру, принят, отмечено, реестр везется назад тем же прежним оборванцем. Во дворце, в подземелье, его нагружают вновь, дают новый реестр. Все провернуто как купеческая сделка, комар носика не подточит. Основная трудность вывозить из дворца, основная трудность - шпики старейшин. Вывозится казна государства, казна государства у всех на глазах, один шаг до обвинения в государственной измене. Амалазунта практически не спала эти дни и ночи погрузки. Бегала от окна к окну, из подвала в будуар, заламывала руки, колотила кулаками стену.
- Если вы провалитесь, только вы виноваты. Не вздумайте болтать. Сболтнете, вам конец, не от них, так от меня, придержите язык за зубами, я сумею вас спасти.
Помощник с капитаном оскорбились: разве они похожи на болтунов. Не похожи, не похожи - успокаивает их,- иначе бы не занимались таким делом, пусть оценят ее безграничное доверие им. На всякий случай выработано алиби: деньги грузятся для серьезных военных закупок по договору. Сфабриковали договор - не понадобилось: корабль плывет в Эпидамн. Если ее свалят, с единственным сундучком, со служанками доберется она как-нибудь до Эпидамна, поживет в доме, обещанном ей императором, и тронется в Византию, где сможет устроиться по-царски, а не нищенкой, побираться под окнами Юстиниана. Теперь она не проиграла.
Едва закрывается дверь за помощником капитана, как открывается перед целой компанией пока непонятного назначения. Робея, входят эти люди в царские покои, смотреть по сторонам, озираться и то не решаются, очень смущены, в хоромах - не в кабаке, низко кланяются ей. Им разрешено войти сюда и разговаривать с ней при полном вооружении. Здоровые, плечистые, в кожаных рубахах, все готы, все преданы Теодориху и лично ей, они знают одно ремесло, без которого не обойдется ни один современный политик. Им не надо втолковывать то, как много от них зависит, им не надо говорить, что историю в данном случае под уздцы держат их грубые руки,- не прочувствуют. Надо подхлестнуть, подстегнуть их профессиональную гордость. Как ни хвастаются умники, философы своими - познаниями, как ни задирают нос, что станется с их философией, если один такой мальчик в узком месте не захочет посторониться, а толкнет в грудь ручонкой, перетянутой сыромятным ремнем,- дух вон? И из философа, и из всей философии в его лице.
