- Сограждане, люди, я не буду говорить с вами на площади! - кричит им.
Напрасен труд. Уже забегали наймиты, уже окружают полукольцом шпики, наушники, убийцы. Кое-кто задрал преданные глазенки на Асклепиодата: не пора ли, мол, унять? Тот дергает взглядом в сторону: только посмей. Никакой инициативы. Мы должны знать, что он нам привез в своей непутевой башке. Если ему угодно сообщать это таким образом, пусть сообщает таким. Их позиции сильны, стены стоят надежно, воины несут службу. За надежными стенами какое-то время можно потерпеть принципы свободы ради принципа; вероятно, его сами слушатели захотят растерзать после - никто мешать не станет.
Стефан забирается на возвышение, обливаясь слезами, умоляет сограждан сдать город.
- Велизарий знает способ и возьмет укрепления. Там, где невозможно выиграть, нужно уметь сдаваться.
Еще многое говорил, в патетике много жестикулировал, показывал то на византийский лагерь, то на Рим, откуда уже не придет помощь, то на небо.
- Шантаж - орали в толпе, - на пушку берет Велизарий-то твой, а ты и поверил! Никакого способа взять укрепления нет, выдумки слабачка.
- Нет? А если есть? А если сюда ворвутся неприятельские солдаты, а если резня, вы подумайте, на что вы обрекаете себя, своих близких?
Асклепиодат кивнул одному своему сатрапу, такую пропаганду больше уже нельзя терпеть. Он дал свободе публичных выступлений розно столько, сколько она заслуживала в обстановке осажденного врагами города. Не торчи Велизарий под стенами, можно было бы слушать подобные дебаты хоть до утра, и праздные мысли, воевать или не воевать, не жалили бы сердце обидой. Никаких сомнений именно теперь, никаких разглагольствований и пересудов. Ничего не поделаешь, раз самую справедливую политику приходится отстаивать несправедливыми методами. Действительно, какой-то пацифист предлагает сдать крепкий обороноспособный город врагу, и при этом напускает на себя выражение провидца, и с выражением, с мокрыми щеками (ах, посмотрите, как он родину любит, никто не любит, он - один) начинает в корне предательскую точку зрения декорировать под патриотическую. Словесная казуистика, даже не демагогия. Стефана стаскивают, бьют по морде, по зубам. Асклепиодат с достоинством уходит с площади, люди бегут за ним, кричат: спаситель! Избитого до полусмерти Стефана вечером находят слуги и притаскивают в дом. Оттирают, ставят примочки, отпаивают травами.
Теперь Асклепиодат и Пастор борются между собой. Авторам победившей идеи тесно на крохотном пятачке у руля. Власть авторитета не может стать реальной, пока к ней не подключится госаппарат и армия. Необходимо в ближайшее время на плечах доверяющего народа вознестись и присосаться к административной власти. Удается, пока не удавалось, были дружны и ладили, стало удаваться - пошли врозь. Два медведя лезут по тонкой осине, кто вперед очутится наверху, ревут и пхаются. Власти четыре: еврейская экономическая (поставки продуктов - власть над брюхом), неаполитанского городского сената (центральная исполнительная и законодательная), готского гарнизона - военная, и народного собрания - публичная, всеобщая. В период бурь и волнений последняя стала самой сильной и определяющей положение вещей. Если раньше существовала тысяча возможностей обмануть равнодушных к судьбе города граждан, напоить водкой, то теперь, стоило прикоснуться к быть или не быть городу, последний пьяница протрезвел, встал и обнаружил недюжинный ум. Опойка мыслит категориями вселенскими, разве он может променять чекушку на будний день политики - никогда, зато как только масштабы меняются и начинают соответствовать его мышлению, он тут как тут во всей красе своего высокого законсервированного, проспиртованного духа. Он здорово сохранился, опойка, свеж как огурчик. Пусть сенаторы считают свои мелочи, он будет соображать на двоих, заливать с философской мудростью своего народа, пока петух не клюнет. Петух клюнул, народное собрание на площади дало знать: оно поступит так, как захочет, и выдвигает своих лидеров Пастора и Асклепиодата.
Еще вчера никто, сегодня - вожди. Пастор в первой роли, Асклепиодат на подхвате (вождь на подхвате). Завладели главной силой - народным сознанием. Но три остальных - еврейство, сенат и готы - начинают строить народному потоку мраморное русло, пусть бежит, бурлит, но в нем. Есть резон и вождям бросить заодно пару мраморных глыб. Поток и не заметит, как изменит маршрут, зато где-то на самом верху, куда и смотреть было страшно, четыре власти - и смиренная, укрощенная благоразумием каменных преград народная в том числе, на общих с другими тремя основаниях - соединятся в лице вождя, хотя и выдвинутого из народной среды, но ставшего благодаря альянсу общим, гражданским.
Им может быть один человек: Пастор или Асклепиодат. Кажется, вперед вырывается Асклепиодат: меньше сомневается. Они меняются местами. Асклепиодат в первой роли, Пастор на подхвате. Но Пастору не нравится, начинает сутяжничать, совать палки в колеса общему делу. Палки из колес выдергивают, замахиваются, но пока не бьют: авторитет спасает. Там, где очевидно и правильно, находит мелкие, несущественные изъяны. Второе лицо от привычки быть первым обнаруживает склонности индивидуалиста, переходящие в эгоизм. Защищает Стефана, что очень некстати. Неужели непонятно: вторая роль формальна, содержится для вида. Если второго содержать не для вида, он зазнается и попрет. Пастору предлагают, оставаясь на месте, для его же интересов скромно попастись в тени. На военном совете, который созывается вечером, после событий на площади, былые соратники порывают окончательно. Асклепиодат призывает продолжать оборону. Пастор идет на попятный, цепляясь за мутную логику Стефана. Площадь площадью, совет советом. Решение, вынесенное эмоциями граждан, стоит еще раз обдумать. Как бы народ ни делал историю, в тихой комнате десять уединившихся тут людей найдут способ делать свой народ. Итак, можно предположить: либо Велизарий действительно подобрал ключ, либо шантажирует. Если б он подобрал ключ, он бы не стал об этом заявлять. Раз заявил: шантаж. К этому выводу склоняется большинство. И лишь меньшинство думает иначе. Все проще: узнал способ, но способ будет стоить жертв; кому нужны победы, купленные ценой жизни половины солдат? Точки зрения самые разные. Вряд ли теперь Велизарий примет те условия - продиктует свои. Может, проверить его? Если продиктует, тогда действительно подобрал ключ.
- А какой такой ключ,- начинает нервничать Асклепиодат,- пусть покажут.
Искать и искать. Сегодня уже полдня ищут, и бесполезно. Все на своем месте. Ни одного поджога, ни одного подземного хода, ни одного предателя. Разве что он Марсу ухитрился дать взятку. Со стороны лагеря город кажется несколько иным, чем изнутри. Возможно, какая-то лазейка и открылась. Мы не можем утверждать, что ее нет. Осторожность меньшинства действует на большинство как отрава. Все склоняются к переговорам.
- Но такой возможности нет,- орет Асклепиодат на недотеп.
- Или - или. Велизарий ясно дал понять: открывай.
- Тогда, скорее, не шантаж.
- Трусы, скоты! Три недели обороны свинье под хвост. Взгляните на тех, кто на улице под окном ждет от вас волевого решения.
Совет слишком затянулся, толпа нетерпеливо вопила. Отдельные смельчаки ломились в двери. Проголосовали, вшестером против четверых, за оборону. Если б голосование закончилось иначе, Асклепиодат бы открыл двери, впустил всех ломившихся и объявил совет антинародным, недействительным. Крайность, к которой не пришлось прибегнуть.
Находится доброволец, согласный швырнуть к сандалиям Велизария письменную волю неаполитанских граждан. Ради удовольствия поиздеваться над прославленным и бессильным полководцем молодчик готов рискнуть своей головой в качестве парламентера. Ломаясь и кривляясь, отвешивая шутки, показывая зад неприятельскому лагерю, он собирается в путь. Сбросил приличную одежду, надел рванье: поменялся с рабом, голову и плечи покрыл мешком, который сложил за уголки в виде капюшона, подпоясался веревкой, сел на ишака, в левую руку взял постромки, в правую - послание и выехал из ворот, пятками наяривая животное по бокам. Его провожали с царскими почестями.
