Теодат оглядел Афанасия и Петра. Начал осмотр с башмаков, задумался на пояснице, продолжил, дошел до груди, опять опустил вниз и пошарил по бокам, окинул лица. Захотел встать, обойти их кругом, притоптывая и присвистывая, но, понятно, не сделал, а лишь сохранил желание на лице. Еще немного, и он откровенно расхохочется, а пока лишь фыркает, как бегемот, словно от воды, от пыли или от насморка. Очень хорошее настроение, с таким гладят кота, мнут в пальцах мягенькую, податливую каждому движению шкурку. Он так и полагал поиграть с ними, как с котятами, сунуть палец на зубок и смотреть, как котенок пытается укусить, но не может, хотя и начинает причинять боль. Ага, раз ты так - вот тебе,- и палец в самой глотке. Бедная киска задыхается, давится пальцем, царапается, и не до укусов уж ей, оттаскивает подальше щетинистую головешку. Если не отпустить головешки, а повести палец за ней и еще чуть продержать его в глотке, у бедной киски слезки на колесках, и она, уже не надеясь и все-таки вырвавшись, первым делом благодарно лижет толстый красный палец, чуть не удушивший ее. Интересная, захватывающая игра маленького мальчика, полного любви к животным. Теодат, кажется, в нее и собирался сыграть, только без прелюдий и разминок. Разминка была - чтение письма, она его достаточно взбодрила. Видения и страхи прошедших дней, позорные признания, память о них оборачиваются обыкновенной мстительностью, хорошее настроение - злостью. Несколько изумленно философский ум Теодата следит за метаморфозами своего обладателя, не узнает, его за ними, но не вмешивается. Деревенский пастух наук раньше не был таким. Сознание избранничества наделяет его неподотчетностью, неподотчетность толкает на дурные поступки, и их дурнота уже написана на его лице. Пора приступать.
Записка дочитана, дрожит в руке, рука небрежно опущена, записку держит конечными фалангами двух пальцев, заглатывает в кулак, мнет, швыряет в лица послам. Белый комок летит в уставленные на него разинутые рты, падает почти вертикально. Ну как, дошло? Все-таки трон ему сильно добавил, многие детали стали частями тела, жесткие подлокотники - родными костями; высокая спинка - спиной, седалище - одноименным местом. Значит, наместник - полководец Велизарий, так-так. Пусть приезжает, если сможет, они встретят его сначала в Сицилии, потом в Риме, а уже потом, может быть, в своей столице, в Равенне. Пусть извинит за то, что так долго пришлось ему, долгожданному, ошиваться в Сиракузах. Им так не терпится выйти к нему навстречу, всем, с рожами весталок, кланяться в пояс, устлать спинами дорогу, когда пойдет по ней, кормить из ложки, когда воссядет за трапезу.
Теодат говорил, сильно подавшись, вытянувшись вперед. Сделал паузу, откинулся на спинку, поерзал, потерся всей своей экспозицией о предмет царского быта, удостоверился, что он есть под ним, ощутил его как вне себя, так и внутри, в своих органах, еще раз проникся умилением от гармонического слияния между живым существом - собой и предметом - троном, их неразрывной диалектической связи. И эту связь хотят нарушить какие-то Юстиниан и Велизарий-объедочник! Да Юстиниан его просто дешево покупает, видно по всему письму, проникся к нему деланной симпатией (еще бы, за Италию, за такое богатство можно полюбить!) и покупает. Да так любят дураков и безмозглых, шутов гороховых, примитивно мелко нахваливая, ублажая. Людей достойных, разных никто любить не станет, не захочет, не сможет, не вытянет ни один такой любви. Им не скажут дешевеньких комплиментов, с ними поцапаются.
Готский царь прогнал послов, приставил к ним наблюдателей, Рустика в том числе, и хорошую охрану. Никуда они не могут отлучиться без его ведома, ни с кем - встретиться и переброситься даже парой слов. Записку Юстиниана, которую он так демонстративно-эффектно швырнул, подобрал, едва они ушли, и самолично сжег. Листок выдавал его с головой. Но на то он и царь, чтобы прятать концы в воду. Не исповедим, не судим, не подотчетен, не ответствен. Стоит мальчикам заикнуться где-нибудь о тайных переговорах между ним и Юстинианом, им не останется ничего, кроме как из длинного меню смертей выбрать себе наиболее приятную. Истинный поклонник антики, Теодат устроит: последнее желание будет удовлетворено, а личности павших прославлены. Воевать никогда не станет с охотой, даже при условии побед, труды на полях сражений мучат кошмарами, а вот от парочки политических противников, шантажистов избавится в полном согласии с совестью. Мальчики все понимают, будут молчать в тряпочку. Однако какое нахальство требовать вторичной аудиенции. Им тут плохо, их плохо кормят? Отменные диетические продукты. Больной всеми болезнями желудка сразу - гастритом, панкреатитом, колитом и язвой - переварит, не почувствовав. Ешьте и поправляйтесь, Юстиниану расскажете, как славно кушали. Но если они так настаивают, если околачиваются под его дверями и не дают прохода, пусть приходят, но он запомнил одно: с ними нельзя общаться, как они того хотят, - слишком жирно, встреча пройдет в его вкусе, или он - не Теодат.
В зал приглашены готские старейшины, вокруг трона - по бокам и за спиной - телохранители с обнаженными мечами. Этикет полезен, когда пахнет возможным инцидентом. Что произойдет, предугадать трудно. Стража у дверей, по первому его знаку послов четвертуют на этом вот самом полу-пусть послы сами видят толщину нитки, на которой теперь повисли. Готская знать - вокруг трона и поодаль. Петра и Афанасия ввели, будто на допрос. Те неплохо держались - единственное, что оставалось. Заготовленные заранее пышные слова упреков завяли во ртах, как цветы. Лишь бы мокрыми не сделаться.
- Священным и высокочтимым, - внушал Теодат, - считается у всех людей звание посла; но это почетное звание послы сохраняют за собой до тех пор, пока они своим приличным поведением охраняют достоинство звания посла. Но по общечеловеческому закону считается вполне законным убить посла, если он уличен в преступлении против государя и если он взошел на ложе чужой жены.
Нет, он их не уличает, он просто дает понять, как шатко их положение, и обвинение всегда найдется любое, стоит им где-нибудь дать маху. Никто не станет судить их за то, в чем они действительно окажутся виноватыми,- пусть не рассчитывают на такое счастье. За мелкое хулиганство их распнут, как за поджог, а за воровство повесят, как за изнасилование, в переносном смысле, разумеется. Петр собрался с силами и в тишине пошел канатоходцем над пиками.
- Дело вовсе не так, как ты: говоришь, о вождь готов, и ты не можешь сделать виновными в тяжких преступлениях послов, выдвигая против них столь неразумные предлоги. Послу, которому нельзя получить глоток воды без согласия тех, которые его стерегут, сделаться любовником не так-то легко при всем его желании. За те же речи, которые он может сказать, выслушав их от того, кто его послал, вину, конечно, нести должен не он, если они окажутся не очень приятными, но это обвинение следует по справедливости предъявить тому, кто велел ему их передать; долг посла заключается только в том, чтобы выполнить поручение. Так что мы скажем вам все, что мы слыхали от императора и с чем мы были им посланы; ты же выслушай это с полным спокойствием, так как если ты придешь в волнение, тебе придется совершить преступление против личности послов. Итак, уже время тебе добровольно выполнить то, о чем ты договорился с императором. За этим только мы и пришли. Письмо, которое он тебе написал, ты уже получил от нас; послание же, с которым он обращается к первым лицам среди готов, мы никому не отдадим, кроме них самих.
На самом высоком месте, когда вперед ступить страшно, подобный выкрутас - сальто. Заигрывание с готами против Теодата - почти безумство. Если Теодат пнул, готы пнут тем более. И все-таки какой-то извращенный расчет в этом был. Действительно, когда едва стоишь на ногах, приходится иногда подпрыгнуть и перевернуться в воздухе. Готы заинтригованы. Требуют послов читать вслух, а Теодата - разрешить читать. Поворот, прямо скажем, неожиданный. Теодат не мог предположить, что Юстиниан поведет себя так странно, и сильно взволнован. Песенка послов, бесспорно, спета, мальчики свернут себе шею, и не по чьей-нибудь - по своей собственной вине. - Пусть читают.
