Полуодетый, грязный ходит потомок великих королей по комнатам, ворчит на слуг, жалуется, ноет, стонет, причитает, паясничает. То лучше ему - начинает смеяться, то хуже - строит кислую мину. Тут болит, там болит, печень, почки, желудок, сердце. Вокруг сердца холодные обручи какие-то, сердечную мышцу сводит, ноют ноги над коленками, отдает в печени. К окну подбегает, смотрит вниз на людей, морщится: жалко оставлять их живущими после себя. Ясного сознания смерти еще нет, но есть смутное ее предчувствие.
Паникер, легко впадает в панику: меня нет, ничего нет, я - мертвый, я - умер, теперь не жалко. После того как приговаривает себя, прощается с собой, приобретает относительное спокойствие и твердость духа. Теперь каждый день и час - подарок. Но вот, все еще не умерший, а живущий, он начинает верить в жизнь, не понимая, что действительно мертвец, не понимая, что паника - не паника, а прозрение в паническом стиле, начинает хвататься за жизнь, искать пустого, бесполезного спасения.
Какие-то знахари, знахарки, темные, безграмотные старухи, согнутые пополам: голова где-то на уровне живота выставлена на метр вперед, спина горизонтальна; заклинания, шипение зелья в горшке на огне, нашептывание, проглатывание зелья - жизнь теплится. Слезы, истерики, зависть к живущим, причитания, опять слезы, минутные прояснения в голове, не дающие ничего, кроме кошмарных страданий: марсово поле, дядька-командир, юноши, купающиеся в Тибре, особенно один худенький мальчик, серебристый, как рыбка, лучше всех там плавал - этого нельзя долго переносить, легче разбить голову об стенку, он бьет ее, голова гудит; зовет слугу с кувшином, спрашивает у слуги: у тебя ничего не болит? Тот отвечает: нет.
- Нигде не болит?
- Нигде.
Зеленый змий, забытье. Все неистраченные силы проявляются - реализуются теперь, за час до заката самый багряный румянец. Умереть надо пустым, истраченным, спокойным, не способным ни к чему и к мысли о смерти не способным, тогда она, смерть, не будет такой трудной.
Лег, собрался больше не вставать, лежит с мыслью про Марка Аврелия, закрывает глаза, повторяет имя, ставшее теперь вдруг дорогим (плевался, когда мать розгами учила): Аврелий, Аврелий. Все умирали, умерших больше, чем живущих, под землей, в Тартаре, их больше, чем на земле. Чувствует в голове какое-то пространство, огромное, черное, не заполненное ничем; голова, которая помещается в комнате, начинает иметь большую кубатуру, чем комната, большую кубатуру, чем дворец. Если от лба к затылку внутри головы протянуть веревку, на ней можно вывесить сотню простыней. В его голове может быть брошено копье, и лететь, не встречая препятствий, и упасть, истратив силу броска.
Открывает глаза, приподнимается, ощупывается, велит приготовить носилки. Носилки готовы - в лупанарий, звать всю шайку, золотую молодежь.
Девица, с которой он вывалялся в эту ночь, утром обнаружила, что он мертв, и не могла сказать, сколько времени провела с человеком, а сколько с трупом.
Амалазунте тотчас сообщено, но она не захвачена врасплох. Уже давно и мысленно и практически готовится она к смерти ненаглядного сынка. Последнее ее ругательство в его адрес: быстро свалился с копыт, растаял, надо бы ему еще потянуть, походить - она бы лучше подготовилась,- досада какая.
Аталариха уносят из смрадного места, дружки поникли, глядятся в острое лицо товарища, как на себя в зеркало, дрожат, все опухшие, полупьяные с вечера; приносят домой, раздевают, обмывают, одевают в парадные, неношеные одежды, отпевают в церкви, хоронят по-христиански.
Хорошо правителям: живут язычески в свое удовольствие, как хотят, о грехах не думают, умирают как христиане с мыслью о царстве небесном, в полном ладу с собой, со спасением, с отпущением грехов. Из двух мировоззрений отрывают по лучшей половине и соединяют, образуя третье мировоззрение - избранных.
Пока епископ гундосит с амвона, занимаясь не столько усопшим, сколько пропагандой освободительной миссии христианства, пока бегают, суетятся вокруг катафалка сановники, Амалазунта действует. Не зря она поручила похороны государя самым знатным и влиятельным из своих сановников - последнее применение действительной ее законной власти над ними, их руки связаны, пока они возятся с Аталарихом.
Амалазунта делает свой последний ход. План отменный, отличный план, достойный настоящей авантюристки, настоящей сорвиголовы в короне. Может быть, благодаря таким аферам она еще и держится и наставляет рога соперникам: всем мужчинам, которых внутренняя политика Италии может выбрать себе в мужья, она предпочла женщину - настоящее лесбиянство. Их вот-вот накроют, разоблачат, выставят напоказ, публично опозорят, а они все продолжают и продолжают заниматься противоестественной любовью, уделяя ей последние перед осмеянием минуты.
Если выборы должны быть, значит, они будут и их не избежать, значит, придется проститься с властью, а вместе с ней и с программой передачи Италии в руки Юстиниана и с вольготной жизнью в Византии.
Судьба побирушки, почти бесправной, нищенки, место на свалке социальных отходов, новые привычки, все наполненные зависимостью перед государством, которое она же сама и создавала. Она катастрофически боится слететь с небес и оказаться в так называемом земном раю для людей. Если б она была женщиной, как все, с присущими всем женскими слабостями, она бы, возможно, и сочла готовящуюся за кулисами ей участь любопытной и даже счастливой. Но счастье стирать свое собственное белье, склонившись над тазом, доить козу - счастье пасторали ей недоступно и отвратительно до нервных судорог. Сколько раз сравнивала она судьбу любой из женщин ее страны со своей, представляя ее ярко, применительно к себе и ни разу не находила в ней ничего привлекательного, чему бы можно было позавидовать, чем бы можно было всецело увлечься. Мужчина, хозяйство, дети, базар. Мужчина - скотство, дети - были, хозяйство, базар - ради эксперимента не стоит рисковать духовной жизнью.
Выборы грозят именно экспериментом: насколько человек цивилизованный, цивилизация которого куплена свободой сотен рабов, способен опять приблизиться к своим предкам, служившим рабами у самих себя.
Нужен ставленник, свой человек, который примет корону из ее рук и никому, только ей будет обязан своим коронованием при всей видимости соблюдения готской военной демократии. Он должен находиться в тени и не считаться явным претендентом, иначе его изберут все, а быть избранным всеми - значит не быть обязанным никому, и ей опять достанется кукиш. Кто? Перебирает в памяти людей, видит лица, даже мертвых, беседует с ними на их языках, воспроизводя внутри себя речь каждого. Чутье подсказывает: Теодат. Отставляет его в сторону для самого задушевного разговора, приглядывается к другим, возвращается к Теодату. Таким человеком, какой ей нужен, является только он. Теодат анахорет, отшельник, ведет затворнический, уединенный образ жизни - последнее время вел. Не очень везучий, не очень энергичный; годы неуспехов и неудач, главной причиной которых было его недостаточное рвение, окончательно убили в нем честолюбие. У Амалазунты нет времени собирать сведения, сейчас она пользуется теми, что имеет, полагаясь больше на интуицию, чем на логику. Но без честолюбия совсем он не пойдет за ней, нужно, чтоб на донышке оставалось достаточное количество напоить его, хлебнуть самой. Нет, если оно было когда-то, оно не исчезнет совсем, или она не знает людей. Дальше: Теодат не пользуется популярностью, и его наверняка не изберут, и он это понимает. Но он - ближе всех по крови к Теодориху, если готам еще дорога память великого вождя, и именно кровь может стать противовесом авторитета другого кандидата.
Есть одно серьезное препятствие. В Теодате нежданно-негаданно (не от философских же занятий!) проснулась жадность. Хитростью и вероломством скупает он и присваивает земли по всей Этрурии и уже стал хозяином всей провинции. Незапланированная прыть и, главное, необъяснимая. Давние территориальные права, объясняет. Хорошо, но ведь права-то давние, а хватился только лишь теперь, и с такой кипучей энергией, какой никогда не проявлял. Вот они, настораживающие подводные камни Теодата. Прежде чем плыть по нему, не следует ли вначале хорошенько изучить маршрут, кто знает, какие водовороты, ямы и колдобины встретятся на глубине? Он грабил, она смотрела до поры до времени, отмахивалась, не хотела ссоры с могущественным готом. Он грабил и тех и других, не разбирая, не ударяясь в политику, кто за кого, подчиняясь одним соображениям - чисто меркантильным: лишь бы лежало похуже. Но вот к ней с жалобой пришли те, кто оказал ей немалые услуги в свое время, кому она из своих рук, как желторотым птенцам, давала наделы. Они требовали разрешения суда кровью, их невольно пришлось остановить.
