Юстиниан сосет палец - жест явно никому из приближенных еще не знакомый, а то бы все сосали. Ему кажется, он на пороге открытия, эврики. Ему кажется, он выработал формулу, в которую умещается любая политика, любая. Только подставляй цифровые значения и получай результат, лови, пока не улетел. Какие бы частности не случались, общая тенденция неизменно будет такой, какой он представил ее в двух противоположных случаях и третьем объединительном. Необходимо включиться в заморские события. Сейчас, на первых порах, можно даже поиграть вслепую, если это поможет сориентироваться в итоге, можно даже совершить ряд незначительных ошибок - они оберегут от более крупных потом, когда их не нужно будет совершать, смело отдать фортуне причитающиеся ей взятки и брать, когда настанет время, свои, не опасаясь обвинения в жульничестве, удара по руке. А пока послать туда людей. Людей, людей - Юстиниан задумывается и долго повторяет про себя последнее слово: лю-дей. Кто сможет, кому доверить? Видимо, для миссии подходит человек осведомленный, специалист по римским делам, которому не надо втолковывать азбучных истин о своеобразном положении на Западе вместе с латинскими обиходными словами. Про себя Юстиниан не без удовлетворения отмечает, что о Западе подумал без трепетного уважения, в отличие от целого ряда своих предшественников, не пресмыкаясь втайне, а наоборот - с долей покровительства.
Века Византия смотрела на Рим, как младшая сестра на старшего брата, века училась у него, подражала ему, слушалась его. Но вот старший брат дорвался до удовольствий, продулся, попал в тюрьму за долги, оттолкнул от себя девушку порочностью своего поведения, перестал служить примером, но кому теперь, как не ей, протянуть ему руку, помочь выпутаться, наставить на истинный путь... поедет сенатор Александр. Он не самый лучший вариант в принципе, но лучший вариант для первого раза, для выяснений, для разведки, для сближения. Потом, когда отношения упростятся, можно будет подумать как следует и послать кого-нибудь другого. Александр хорош именно как человек осведомленный в мелочах римской жизни, но плох своими личными качествами дипломата. Сумеет узнать многое, один раз взглянув, но не сумеет умаслить, обаять, вызвать интерес к себе, к представительству. Юстиниан даст ему деловое письмо, написанное резковато, даже зло, но ничего: правительница проглотит. В резком тоне есть свой резон, и именно возможность намекнуть ей на ее вину, ответственность ее перед народом, народами за необдуманный шаг отдельных подданных.
Но политике нужна церковная облатка. Император далек от кощунства. Видит бог, сколько сил и времени отдает он вопросам церковного строительства, выяснению основных положений великого учения, выработке догматов и руководств.
Последнее время его особенно занимает пункт о благодати, никак не может расшифровать темное место. Спасение, достигнутое равно благодати, или же благодать есть только возможность воздействовать на бога при посредстве церкви и клира и тогда кроме благодати для спасения нужна помощь Христа, ангелов и святых. Так вот не является ли помощь Христа, ангелов и святых продуктом деятельности упомянутой церкви и клира? А если являются, ведь вызваны они именно ею, сама по себе помощь Христа, ангелов и святых входит в благодать, чего уже быть не должно - и тут явное противоречие или логическая ошибка.
Сколько они ни обсуждали с Гипатием, епископом Эфесским, данный вопрос, до истины не доходили, в слепых поисках ее договаривались почти до ереси и начинали бояться за собственные души. Послушал бы их кто тогда! Император со своим ближайшим церковным сановником, крупным ученым по вопросам веры, доходит до точки и выдвигает идеи, за которые обычно смертные, их подданные, преследуются по закону. Там, где одному, о силу высокого положения, разрешается богохульничать, другому позволяется лишь слепо верить.
И таких неразрешимых проблем, как учение о благодати, у них набирается предостаточное количество. Самим не справиться, нужна настоящая, заинтересованная помощь, и они могут найти ее только на Западе. На время оставляют о сторону противоречия, несогласия, разные убеждения, они, Византия, за плодотворное, конструктивное сотрудничество двух церковных систем в области науки и догматики, которое возможно между ними,- они докажут.
Пусть архиепископ римский считает себя первым (самозванец!) и называется pappas (греч.) - отец, наставник, а они считают, как переместившийся центр империи, с неменьшим основанием первыми себя - пусть каждый остается на своих позициях, но публичный спор о них принесет в жертву пониманию, сотрудничеству и добрососедским отношениям.
Итак, с церковной миссией к архиепископу римскому (пусть называют его папой ради такого случая) едут Гипатий, епископ Эфесский, и Деметрий из Филипп в Македонии, достойные, знающие мужи. Должен вскользь затронуться и вопрос об агонистиках и донатистах, но никакая полемика по нему не затевается. Императора просто интересует отношение к инакомыслящим на Западе и то, как с ними справляются в условиях многоверования. Все ли инаковерующие (он имеет в виду не-христиан) относятся к инакомыслящим, или применение термина возможно лишь в рамках какой-то одной веры (по преимуществу христианской), к людям, принадлежащим этой вере, но несогласным с ее постулатами. Пусть выяснят. Если для них это злободневно, они в дальнейшем попробуют выработать согласованную программу.
Теологи слушают Юстиниана, его тихую изысканную волевую речь. Он вызвал их в свой кабинет для сообщения и напутствия. Ходит по комнате, по ковру маленькими неслышными шагами, по диагонали мимо стоящих, вещает плавно, равномерно, изредка надавливая в самых неожиданных местах энергией, укалывая злостью,- говорить умеет. С ними поедет сенатор Александр, перед ним ставится особая цель, но они посвятят его по возможности в круг своих интересов, представят его как своего с тем, чтобы он формально наравне с ними мог принять участие в переговорах, и оберегут, не сковывая его свободы, от чрезмерного внимания посторонних лиц.
Все-таки Рим, как ни била его последнее столетие историческая судьба, жирнее Византии: говорят о себе накопленные за полтысячи лет несметные сокровища.
Византии надо - с прискорбием отмечают послы - несколько десятков лет самого бурного развития, при условии полной депрессии Рима, чтоб догнать Рим. Маловероятно; они не доживут.
Толщина подкожного жира Запада задевает неустроенного восточного человека, заставляет его в который раз браться за свое благополучие, к которому он не притронулся бы, не имей перед собой западных эталонов.
Рабы задирают нос только на том основании, что они принадлежат империи, которая когда-то была великой, можно представить, как чувствует здесь себя свободный, в то время как в Византии даже средний чиновник корчится под бюрократической тяжестью госаппарата.
Рим ничем не интересуется, ничему не удивляется и никому не завидует, он все знает, все хранит в своей истории. Византии никогда не прошибить его самоуверенности и спеси.
Послы поникли. В Константинополе великий мечтатель Юстиниан говорил им совсем другое: легко прожектерствовать, не выходя из кабинета, не отрываясь от книг, но трудно удержать такие прожекты в столкновении с практикой. Юстиниан не искушает себя прогулками по римским улицам, верит сам и внушает всем вокруг себя веру в великое будущее их нации и империи, а вот его верные слуги, буквально ошарашенные настоящей, подлинной цивилизацией, на деле, а не на болтовне открывавшейся им вдруг, заметно смущены фанатизмом прожектов лидера. Но держаться надо даже в восточных халатах, даже с кривыми кинжалами, тем более что их император считает именно византийцев историческими продолжателями великого Рима, а не пришлых готов, посшибавших верхушки. Кое-как, со скрипом держатся.
В папской резиденции им оказан сносный, вполне достойный их персон прием, и теперь они после однодневного отдыха приглашены к папе. Хитрый старик любит порассуждать ни о чем, но, рассуждая таким невинным образом, не сводит глаз с собеседника, испытывает его, его нервы, знания, способности, по реакции наметанным глазом определяет людей.
