- Довольно, убирайте. В мешок и в Тибр, ночью вынесете, сбросите на самую середину. А где остальные?

Стоят, потупились: сколько есть, все тут.

Было семеро, ей необходимо знать, где остальные, куда делись остальные. Потупились еще сильнее. Им достается не только вся милость, но и весь гнев, неизвестно, чего больше.

- Остальных нет, госпожа.

Не понимает. Куда могли деться, не понимает,- Совсем нет?

- Так точно, госпожа, совсем.

Что? За три каких-то башки она отдала пятерых лучших своих людей.

За лучших приходится платить лучшими - следует смиренное возражение.

Ерунда. Если б они не связывались с головами (не к чему их было рубить), они не заплатили бы такой ценой.

- А доказательства?

- Самодеятельность, она не требовала никаких доказательств. Сделали и - домой, достаточно одного честного слова.

- Они клятву дали.

- Никакой такой клятвы она не требовала с них,- головы переть.

- Они себе ее дали.

- Ах, себе! А о ней, значит, не подумали, - О ней, прежде всего и всегда только о ней. Хорошо, довольно. Теперь они помоются в бане, им приготовят комнаты, как следует поедят, еду принесут в комнаты, получат деньги, деньги тоже принесут, землю в Этрурии и много рабов. Она глубоко благодарна им. Все, могут идти. Провожает глазами, идет в свой будуар, слушает божественное пение птах, кормит, целует в лобик.

Она выиграла главный, переломный этап борьбы за власть, за единоличное правление. Теперь, пожалуй, никто не сунется, никто не осмелится, смирненькие все будут ходить, дроби с единым знаменателем. Составляет проскрипционный список, в первых рядах самые отъявленные мошенники, ее злопыхатели, список получился не длинным, но в две колоночки на широком листе. Приблизительно в первой - первоочередные, их записывала быстро, не думая, брызгая тушью, небрежно, на аккуратную запись просто не хватало терпения. Над второй колоночкой ломала голову, мусолила острую палочку, вспоминала случайно пойманные косые взгляды еще в те времена, когда ее власть была неограниченной и держалась на авторитете отца и растущего сына, тогда еще не потерянного для нее.

Выводила каждую фамилию медленно, пока выводила одну, вспоминала другую; занятие становилось похожим на игру в слова. Потом ей захотелось вторую колоночку сравнять с первой, и ей не хватало для этого трех фамилий, одну кое-как нашла, но две другие так и остались не заполненными. Всех сразу кончать, конечно, не стоит, но и не с такой целью составила она список. Люди будут уничтожаться по мере государственной потребности в их смерти, по мере того, как будет накаляться ситуация, и с учетом их роли в нагнетании жара. Не один вечер просиживает она за секретером над списком, делает напротив фамилий галочки, пометки свинцовым карандашом, обводит цифры кружочками, подчеркивает первые буквы имен. Каждый значок должен означать какую-то ее мысль, какое-то движение души, отношение к ликвидируемому. За эти дни список сильно загрязнился, его не так легко теперь читать, разбирается в нем один автор. Если угодно, список сам по себе уже акт мести, достаточной для нее, чтобы чувствовать себя отомщенной, по крайней мере, на одну треть.

Власть серьезно укрепляется без особых трудностей и даже особой деятельности с ее стороны, почти шутя. Но не театральное ли представление разыгрывается тут перед ней в виде преданности и поклонения? После долгих размышлений решается ликвидировать первых двух по списку. Агенты рыщут и нигде не могут найти. Одного, самого нерадивого, пришлось выпороть и уволить. Значит, скрылись. Уже решительней берет мятый листок, зло стреляет по нему глазами: тогда этих, ответят и за товарищей и за себя. Но время потеряно, и из пятерых находят лишь одного, которого и приканчивают на месте, якобы в уличной драке. Карать некого, ее список камуфляж, те, кого ненавидела, не захотели ждать ее царской милости, сами спаслись.

Про убийство старейшин известно всем и среди готов и среди римлян. Самые мудрые ведут себя достойно, по-прежнему не обнаруживают того, что знают, их мнение ей неизвестно: даже за глаза не обсуждают и не дискутируют. Страх, если он есть, тоже скрыт за оболочкой достоинства и непроницаемой доброжелательности. Людишки поглупее, послабее сильно суетятся, сильно трусят, на них жалко смотреть. Не оказаться под наблюдением - вот их основное кредо, основной нехитрый лейтмотивчик всего их поведения, оказаться под подозрением - самое страшное, что может быть. Все ближе и ближе льнут они к ней, дескать, ближайшего не бьет, ближайший на виду, подхалимскими рожами подлизываются и устилаются.

Каждый опасается отстоять далеко, на дальнего легко свалить ближнему, дальний может не иметь возможности для оправданий, может вовремя не вызвать сочувствия как человек и пасть как манекен. Около нее теснятся, квохчут, капают, в конце концов ей надоедает разбираться в их пакостничестве. Третья категория лиц - совсем зайцы, их тактика - не попадаться на глаза, они вполне благонадежны, как она считает, но трусливы до непорядочности. Чуть кровью запахло рядом, им уже кажется, будто им пустили, будто она сочится из них. Не быть замешанными ни в каком деле, от всего открещиваются, отмежевываются, как от проказы, повышений, продвижений по службе боятся и отказываются от карьеры, ссылаясь на многочисленные болезни, чуть остаются на виду, голенькими, неприкрытыми, чуть затихает вокруг них, и люди ждут их веских слов, теряются совершенно, в муках давятся собственными словами - ораторы немощи и позора.

Хорошую она им всем устроила парилку, однако. Теперь бегают и трясут своей преданностью «родной Амалазунте», чтоб эта преданность была отовсюду видна, а то, не дай бог, не заметит, орут, перебивая друг друга, кто громче, или молчат, кто тише. Но вот серьезный недостаток: парилка сама по себе хорошая, а пользы от нее мало. Карьеристов и подхалимов развелось больше, чем собак, а враги не выявлены, не пойманы, скрылись, отсиживаются и выжидают, когда напасть. Никудышный поворот дела. К тому же она может обманываться насчет того, как поведут себя те, которые сегодня громче всех орут ей «ура», завтра. Она отпихивает всех от себя, проводит разделительную черту, равняет всех по ней, попробуй перешагни, так легче вглядеться в лица. Составляет новый список, не проскрипционный, для одной себя, в одну колонку, на широких полях напротив каждой фамилии ставит наиболее существенные и небанальные отличительные черты признаки каждого: а) как лица в должности, б) как человека. Теперь они у нее все на виду, на ладони.

Ладонь заворачивается, сжимается в кулачок. В кулачке человеческая мушка ползает и скребется, подносит его к уху - шуршание громкое, как от телеги, отодвигает от уха, вытягивает руку - ничего не слышно, даже дави -ни звука, только лапки об ладонь цепляются. Приятно, и соблазн велик, но она хочет быть справедливой и ничего не делает зря, однако вернуть себе прежнюю справедливость, прежней способности к справедливости уже не может. Кровь ударяет ей в нос, подхалимство, низкопоклонничество пожинают свои развратительные плоды. То одного, то другого нет и больше не будет никогда. Советники считают: он многого не стоил, врут, держатся за штаны, к ней приходит раскаяние, зря погублен человек. Кто же знал? Кто их всех поймет, кто они такие на самом деле. Преданные слова - маски, надо сорвать маски, а маски срываются вместе с кожей. Вот так: хватается будто за маску, а срывает настоящую кожу. Значит, не маска была. Только теперь и ясно, что не маска, пораньше бы знать.

Раскаяние подтачивает уверенность, неуверенность логически приводит к лабильности, изменчивости, суетливости, дерганности. Она принимает и отменяет решения, уже принятые и казавшиеся всем каноническими, легко на глазах у всех бьет по роже святыню, с такими трудами созданную ею - себя саму. «Нет, нет, так не пойдет, надо пересмотреть. Мало ли что я говорила, думайте своим умом. По-моему, надо вот так, хотя не уверена». Чиновник, естественно, а панике. Его стереотип мышления не позволяет ему принимать ее слова за чистую монету, и он начинает отчаянно лавировать в таком сложном лабиринте предположений, что вот уже готов спятить.