-- Скажи своему королю, -- говорил ему император, -- что я заключил его в сердце, как брата и друга. Я столько слышал о его уме и великих делах, что за честь почитаю оказать ему мою любовь и уважение, возвратив его подданных в отечество. Прусский флаг всегда найдет самый радушный прием у моих берегов.

{494}

   С осени 1785 года здоровье Фридриха стало заметно расстраиваться. В августе этого года были назначены маневры. Король сам хотел командовать и семь часов провел в поле под проливным дождем, при сильном северном ветре.

   От сильной простуды болезнь его приняла другой оборот: у него открылась водянка в груди. Несмотря на жестокие страдания, он не оставлял своих обычных занятий; они утомляли его и усиливали болезнь. В январе 1786 года умер Цитен. Придворные старались отклонить всякий разговор о нем, чтобы не встревожить короля насчет его собственного положения. Но Фридрих сам завел речь о своем покойном товарище.

   -- Наш старый Цитен, -- сказал он, -- и в самой смерти исполнил свое назначение как генерал. В военное время он всегда вел авангард -- и в смерти пошел вперед. Я командовал главной армией -- и последую за ним.

   Предсказание сбылось слишком скоро. С возвращением весны Фридрих почувствовал облегчение. Теплый воздух и лучи солнца благотворно подействовали на его тело и оживили в нем бодрость. Часто, по утрам, он приказывал вынести себя в кресле на так называемую зеленую террасу потсдамского дворца и тут просиживал по нескольку часов на солнце.

   Видя, что часовые у входа стояли во фронте, он подозвал одного к себе:

   -- Друзья мои! Ходите взад и вперед! Мне легко просидеть здесь час и более, но вам трудно простоять так долго на одном месте.

   Часто слуги, стоя за креслом, слышали, как он твердил, смотря на солнце: "Скоро, скоро я к тебе приближусь!" В мае король переехал в свой любимый дворец. Но лето не возвратило ему утраченных сил. Дни и ночи проводил он в вольтеровском кресле, обложенным подушками. Удушливый кашель беспокоил его беспрестанно, часто судороги сжимали ему грудь. Несмотря на то, он сохранял спокойствие духа и прежнюю свою веселость, не обнаруживал ни малейшего признака боли, не произнес ни одной жалобы. По ночам он не имел сна и забывался только на несколько минут. Тут, обыкновенно, он вступал в разговор с дежурившими при нем камер-гусарами.

   -- Есть ли у тебя родители? -- спросил он одного из них. {495}

   -- Отца нет, -- отвечал камер-гусар, -- он убит на войне, а старуха жива и сестры тоже.

   -- Чем же они занимаются?

   -- Прядут.

   -- И много получают?

   -- Когда работы много, гроша четыре в день.

   -- Мало! Тут нечем жить!

   -- В. В. думаете, что у нас, как в Берлине -- за все дерут впятеро! Нет, в Померании жить и дешево, и привольно.

   -- А помогаешь ли ты иногда матери?

   -- Случается, талер-другой перешлешь к празднику.

   -- Это похвально! Ты добрый сын, люблю за это.

   В следующее дежурство камер-гусара король сказал ему:

   -- Поди, вон там, на окне, я для тебя кое-что приготовил. На окне лежал десяток луидоров. Камер-гусар взял два и робко спросил:

   -- Это, ваше величество?

   -- Нет, нет! Возьми все! А твоей старухе я тоже послал подарочек.

   Через несколько дней слуга узнал, что король назначил его матери пенсию в сто талеров. Раз ночью, другой камер-лакей, подавая королю питье, взглянул на него с участием и покачал головой.

   -- Что ты? -- спросил Фридрих.

   -- Мне кажется, что доктора В. В. все вздор делают.

   -- Как это?

   -- Они пичкают вас лекарствами, а не подумают о том, что вам всего нужнее сон. Уж какое здоровье без сна!

   -- Правда! Добрый сон подкрепил бы меня.

   -- Да еще как! Я знаю это хорошо, сам был прежде фельдшером. Но В. В. не примете от меня лекарства, а то бы я вас тотчас поставил на ноги: и аппетит бы явился, и сон.

   -- Право? Ну, хорошо, я приму твое лекарство. Посмотрим, правду ли ты говоришь.

   Король, действительно, проспал семь часов сряду и почувствовал потом свежесть и облегчение.

   -- Вот что называется поспать! -- сказал он, пробудившись. По том насыпал червонцев в золотую табакерку и отдал ее камер-лакею. {496}

   -- Вот тебе за участие и за отличное действие твоего снадобья. По настоящему мне следовало бы пожаловать тебя в лейб-медики, да боюсь, доктора не позволят.

   В другую бессонную ночь Фридрих спросил, который час.

   -- Половина первого! -- отвечал лакей.

   -- Боже мой! Как еще рано, а я не могу заснуть. Посмотри, не встали ли люди, только не буди никого. Да если увидишь Неймана (любимый его камер-гусар), так скажи ему, что тебе кажется, будто король скоро проснется. Но если он спит, не буди, слышишь ли, не буди! Бедняжка и без того очень устал.

   Так кротко, так милостиво и человеколюбиво обходился он с людьми своими в самые тяжкие минуты своей жизни. Наконец, он отдал приказание кабинетс-секретарям, которые обыкновенно приходили с докладами в 7 часов, чтобы они являлись в четыре.

   -- Извините, господа, что я вас тревожу по ночам. Жизнь моя клонится к концу. В таком положении я должен пользоваться временем: оно принадлежит не мне, а государству. Впрочем, -- прибавил он с улыбкой, -- беспокойство ваше не долго продолжится.

   В это время посетил короля герцог Курляндский.

   -- Не нужен ли вам, любезный герцог, ночной сторож? -- сказал ему Фридрих шутя. -- Возьмите меня на службу; я отлично умею не спать по ночам.

   Лейб-медик короля, Селле, истощал все свое искусство, чтобы хоть несколько облегчить страдания Фридриха, но тщетно. Сестра короля, герцогиня Брауншвейгская, убедила его, наконец, довериться знаменитому ганноверскому врачу, Циммерману. Но и он {497} тотчас увидел, что в положении венценосного больного всякое человеческое знание немощно и всякая помощь бесполезна. Он сумел, по крайней мере, развлечь короля своею умной, назидательной беседой. Фридрих задавал ему самые затруднительные медицинские вопросы. После многих споров, король, наконец, сказал:

   -- Но согласитесь, любезный доктор, что каждый врач прежде, чем начнет вылечивать больных, должен наполнить кладбище. Скажите мне откровенно, между нами: велико ли было ваше кладбище и давно ли вы перестали наполнять его?

   -- Мое кладбище было очень невелико, и я давно уже его наполнил, -- отвечал Циммерман.

   -- Но как же вы в этом успели?

   -- Очень просто. Я всегда смотрел на жизнь, как на драгоценнейшее достояние человека, которое можно потерять только один раз. Поэтому, если мне его поручали, и я видел, что оно может быть потеряно, я всегда прибегал к совету старых и опытных врачей. Когда же больной умирал, несмотря на эту предосторожность, он попадал не на мое кладбище.

   -- Вот это умно! -- воскликнул король. -- Вначале каждый человек ошибается, но тот истинно умен, кто, делая раз ошибку, избегает десяти других!

   Часто Циммерман бывал изумлен глубокими сведениями Фридриха во врачебной науке. Как умный человек, он не хотел рисковать своей репутацией и решился оставить Берлин прежде смерти короля, боясь, что молва и этого великого покойника отнесет на его кладбище. Король отпустил его с большим сожалением.

   "Благодарю вас за участие, -- писал он к своей сестре. -- Врач ваш очень умный и ученый человек и рад бы от души услужить вам, но это не в его власти. Старики должны очищать место молодым -- таков закон природы. Да и что такое жизнь? Жить -- не значит ли видеть, как другие родятся и умирают! Впрочем, с некоторого времени мне немножко полегче. Сердце мое предано вам навеки, добрая сестра моя".

   В августе болезнь короля значительно усилилась. 15-го августа он, против обыкновения, проспал до 11 часов. Все ожидали его пробуждения с сердечным трепетом: доктора объявили, что сон этот должен был кончиться решительным кризисом. Фридрих проснулся, весело поприветствовал окружающих, потом велел позвать кабинетс-секретарей и тихим, но твердым голосом диктовал им {498} разные бумаги и депеши. Коменданту Потсдама объяснил он все нужные распоряжения для маневров потсдамского гарнизона, которые назначил на следующий день. Все радовались: такой деятельности и свежести давно уже не видали в больном. Но радость была непродолжительна. На следующее утро нашли короля в плачевном положении. Язык его начинал коснеть, рассудок потемнился. Кабинетс-секретари ждали в приемной, один комендант вошел в кабинет. Фридрих хотел приподнять голову, силился что-то сказать -- и не смог. С печальным взором махнул он тихо рукой, давая понять, что не в состоянии более заняться делами. Комендант заплакал и молча вышел из комнаты. С этой минуты король совершенно потерял память, не узнавал окружающих. Но иногда болезненный бред его сменялся светлыми минутами. Жизнь догорала в нем, как лампада, то вспыхивая ярким светом, то померкая в тихом забвении. Ночью он спросил: "Который час?" -- Ему отвечали: одиннадцать. "Хорошо, -- сказал он, -- разбудите меня в четыре, я нынче не работал, завтра будет много дел". Но напрасно искал он успокоения, внутренний огонь пожирал уже его сердце. В комнате царствовала священная тишина, как в храме перед совершением какого-нибудь таинства. Только врач и два лакея стояли неподвижно перед больным. Три свечи с высокого камина тускло озаряли эту картину. Вдруг больной встрепенулся, глаза его блеснули необыкновенным огнем, он хотел приподняться; камер-гусар подхватил его подмышки. Но в ту же минуту голова короля опустилась, взор остановился неподвижно, уста ясно залепетали: "О, как легко! Я взошел на гору... хочу успокоиться..." -- остальные звуки замерли в судорогах последнего вздоха. Могучая душа отлетела в горнюю обитель. На руках верного слуги лежал один холодный труп.