Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

145

чеховских персонажей и их времени, но более всего интеллигенции 1970-х годов, которой

история готовила испытания гораздо серьезнее, чем реакция властей на традиционное

либеральное инакомыслие.

В постсоветскую эпоху борцы за демократию увидели, что их соотечественники в массе

своей не такие уж и охотники до демократических перемен.

Художественные высказывания Кончаловского 1970-х не стыковались с либеральным

мировидением, оформившимся на короткой волне оттепели и с той поры оставшимся

неизменным. Критики отвергли не столько художественное видение режиссера, сколько

миросознание его героя. Они не приняли его, потому что таким его не знали. Таким он

выламывался из представлений, воспитанных опытом оттепельной борьбы за демократические

приоритеты.

Кончаловский как художник не ограничивал освоение «низового» человека его

внутренним миром и отношениями с ближайшим социальным окружением, как это гениально

делал Василий Шукшин. Кончаловский взял «шукшинский тип» вместе с породившей его

культурой в контексте культуры мировой. Он посмотрел на него, образно говоря, глазами

«немца», человека, освоившего и иные принципы существования и мироотношения, для

крестьянской культуры русского народа, в известном смысле, чужого, но плодотворно чужого.

Передовая же общественность если еще в состоянии была воспринять в отдельности

Тарковского, вечно противостоящего государству, и Шукшина, приговоренного к «съехавшему с

корней» крестьянству, то стык полярных полюсов отечественной культуры «в одном флаконе»

кинематографа Кончаловского она на ту пору осилить не могла. Вероятно, не созрели условия

для такой зоркости…

Часть четвертая Сотворение мира. Антитезис

…Он беспощадно современен, но что-то человеческое живо в нем.

Он сам освободился от своей огромной семьи, бывших и

действительных жен, детей, полудрузей, знакомых и способен жить

так, но, видно, не может человек, чтобы к нему совсем не поступало

тепло из окружающего…

Юрий Нагибин о Кончаловском, июнь 1985 г.

Глава первая Человек в белых носках сероватого цвета

…Я тогда еще не знал, что если носки белые, то должны быть

ослепительно-белыми…

Андрей Кончаловский, 1999 г.

1

Еще ближайшие предки Андрея свободно пересекали границы своей страны… В

советскую эпоху как отрезало. Уже первая волна эмиграции ощутила резкий дискомфорт, хотя

для нее европейское пространство не было чужим. Свое отбытие за границу эти люди

воспринимали как изгнание. Складывался комплекс, с которым вжиться в пространство чужое,

пусть и гостеприимное, было непросто.

Александр Вертинский, например, обрисовывая свое прибытие в Голливуд, обратил

внимание на большое число среди встречающих — «бывших» и заметил, кроме прочего:

«Русский человек, потерявший родину, уже не чувствует расстояний. Кроме того, ему нигде не

нравится и все кажется, что где-то лучше живется. Поэтому за годы эмиграции мы стали

настоящими бродягами…»

С утверждением советского режима Россия оказалась для своих заграничных чад вдвойне

потерянной. Для насильственно убывших «бывших» страна превратилась в «бывшую» родину.

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

146

Оставшихся замуровали, лишили глубокого осознания своего, отрезав от чужого. Состояние

вынужденной закрытости рождало мифы. Во второй половине 1960-х отбытие за рубеж

положительно воспринималось либерально-демократической интеллигенцией только в форме

политического изгнания. Официальный же взгляд был исключительно отрицательным. Если же

индивид добивался юридически законного отъезда, да еще приватным образом, то такой

феномен вызывал, как правило, недоверие с любой точки зрения. Либералы видели в нем

идейного отступника, предателя. Власти, даже позволив отбыть, — лицо подозрительное по

определению. Уезжает — значит, недоволен, держит фигу в кармане…

Когда с средины 1980-х годов замаячила возможность просто путешествовать в те

пределы, стереотип отношения к отправляющимся на Запад, сформированный советским

образом жизни, преобразовывался все же медленно и трудно. Киновед Владимир Дмитриев,

размышляя в 1988 году на темы rendez-vous отечественной кинематографии с пресловутым

Западом, утверждал, что там не нуждаются в талантах наших актеров, режиссеров, операторов.

«И своих там хватает, и заботиться в первую очередь там хотят о своих». Вспоминая об

эксклюзивной попытке Кончаловского, снявшего к тому времени в Америке четыре

полноценных картины, киновед заметил с акцентированной печалью: «Мне очень хочется,

чтобы Михалков-Кончаловский сделал картину о Рахманинове, поскольку ничто так не

разрушает художника, как невозможность воплощения одного из главных замыслов жизни. Но,

признаюсь, я заранее боюсь американской картины с американским актером в роли

Рахманинова, американской конструкции биографического фильма, американского взгляда на

русский характер. Словом, боюсь тех же правил игры, ленты-полукровки».

«Рахманинова» режиссер на момент написания процитированных строк еще не снял. Но

когда в 1992 году появился его «Ближний круг», всецело обращенный к отечественной

проблематике, он вызвал среди соплеменников, как помнит читатель, именно ту реакцию,

которую предсказывал Дмитриев. Да и в последующие годы созданное режиссером

воспринималось как «чужое письмо» равнодушного к «нашим» болям иностранца. И это

«письмо» действительно было чужим исторически запоздавшему в своем взрослении

соотечественнику режиссера, который, родившись в этой же стране, успел повзрослеть быстрее

даже коллег по ремеслу из своего поколения.

Но вопрос на самом деле существен: что влекло художника в страну, для советского

человека «незнаемую», «чужую» и «опасную»? Как следует оценивать его творческий

прибыток, накопленный там? В каком соотношении он находится с предшествующим периодом

его творчества и как проецируется в будущее?

Расширение профессионального полигона было не из последних аргументов в решении

Кончаловского, когда он отправлялся в свою зарубежную дорогу. Но было и другое. Помните?

По его словам, после первого знакомства с Венецией и Парижем он вернулся «обожженный

Западом». Он даже дачу пытался отделать на парижский фасон, что оказалось неосуществимым.

«…Что это за наказание — рабское чувство униженности перед начальником! Можно,

конечно, по-разному себя вести, давить понт, выступать, но все равно, куда деться от ощущения

своей зависимости? От желания сказать начальнику: «Пошел ты…» А само это желание есть

признак рабства. Когда люди разговаривают на равных, ни у кого не возникает желания

посылать собеседника «на» или «в»…»

Его ведет почти рефлекторное стремление к независимости частного существования.

Нетерпимость к малейшему унижению. Болезненная реакция на всякую необходимость

рабского пресмыкания. Человек, не склонный к идейно-политическим протестам, живет

страстным желанием избавиться от советского паспорта, который делает его «бесправнее

клошара». Но в советской стране всякая попытка обозначить свою независимость от власти

государственного бюрократического аппарата — «диссидентство», которое, тем не менее,

Кончаловский всем своим образом жизни категорически отвергал.

Андрей «отыгрывался», получив право, при жене-француженке, законно выезжать за

границу. Когда официально это свершилось, он, полный ощущения вдруг явившейся

независимости и свободы, отплясывал где-то в горах лезгинку. Любые невзгоды, выпавшие на