Все попытки гитлеровцев сбить нас не имели успеха. Но настало время, когда наши батареи уже не могли вступать в дуэль с артиллеристами противника, а только изредка посылали одиночные снаряды по его боевым порядкам. Бензина осталось ровно столько, чтобы поджечь свои машины. А из винтовок и автоматов стреляли лишь прицельно, когда была уверенность, что обязательно попадешь в этого проклятого фашиста, которому удалось-таки обложить тебя со всех сторон.

В каком мы положении, поняли и немцы. И на нас обрушивается настоящий шквал снарядов и мин. В ответ — ни выстрела. А может, только я не слышу? Лежу на дне окопа, не в силах пошевелить даже рукой. В крови шея, гудит голова… Надо мной склоняется боец, помогает сесть, отряхивает гимнастерку от земли. Готовится перебинтовать меня. Различаю отдельные звуки — встревоженные голоса у наших окопов и со стороны противника — глухой топот множества ног. Поднимаюсь в окопе. Боец пробует остановить меня, но так и замирает с зажатым в руке индивидуальным пакетом.

— Что это? — спрашивает, и голос его дрожит.

— Это? — переспрашиваю я, не в силах оторвать взгляда от надвигающейся на нас молчаливой серой стены. — Смотрел кино «Чапаев», видел, как беляки шли без единого выстрела — в психическую атаку? Вот в такую же атаку идут и эти…

Идут смело, нагло. Пусть у нас нет патронов. Но есть штыки и приклады. Мы постоим за себя. Хватаю свой автомат, выбираюсь из окопа. Боец с винтовкой — за мной.

— Товарищи! — кричу. — Идем на прорыв! В рукопашную!

Эти слова передают по цепочке, по всей линии окопов.

Уже можно различать лица вражеских солдат и офицеров. Выбираю для себя цель — высокого тощего офицера. Лихорадочно решаю, куда ударить прикладом автомата — в плечо, по голове?

Но до рукопашной не суждено было дойти. У немцев не выдержали нервы, и они открыли огонь. Горячим полоснуло по животу, потом ударило в левую ногу. Падая, потерял сознание.

…Спустя несколько месяцев в штабе Брянского фронта состоялась у меня короткая встреча с генералом Пархоменко. Обстановка была сложной. Феофан Агапович очень спешил, но успел все же рассказать, что от немногих пробившихся к своим курсантов он узнал: капитан Воробьев погиб у деревни Погост. «Так ты и числишься в дивизии погибшим», — сказал.

А спасли меня местные жители. Ночью перетащили в деревню, несколько дней укрывали, потом разыскали в лесу остатки нашего военного госпиталя и перевезли туда. Но был я настолько плох, что врачам ничего не оставалось делать, как оставить меня в селе Малиновка, километрах в пятидесяти от Бобруйска, у лесника Демидовича.

В который раз перечитываю материалы торжественного заседания Центрального Комитета КПСС, Верховного Совета СССР и Верховного Совета РСФСР, состоявшегося 21 декабря 1982 года. И каждый раз волнуюсь. Ведь своими глазами видел все, о чем говорил в докладе «Шестьдесят лет СССР» Ю. В. Андропов:

И вспоминается сорок первый. Белоруссия…

«Граждане сознательные белорусы! Выдавайте коммунистов, офицеров и евреев», — взывали оккупанты к местному населению. А нас, тяжелораненых советских солдат и офицеров, у Демидовича жило шестнадцать человек. Тимофей Никифорович и его жена Лукерья Родионовна делали все, чтобы поднять нас на ноги. Помогали им в этом врач Мария, жительница Бобруйска, и соседи Демидовичей — Анна Никитична Шрубова, медработник, и молодые парни Борис Демешко, Григорий Бабич. А обшивали и обстирывали лазарет Катя и Нина, старшие дочери лесника.

Да и другие дети — Зина, Таня, Тамара, Соня, Аня и Фроня (всего у Демидовичей было восемь дочерей) — старались быть полезными для раненых. То воды подадут, то пот с лица вытрут. Даже просто рядом посидят, расскажут о чем-то — и уже легчает. Я быстро подружился с младшими Демидовичами. Им особенно понравилось, что служил я когда-то в кавалерийской части. И их стараниями за мной утвердилась кличка «казачок». Случалось, что и Тимофей Никифорович, обращаясь к жене, говорил.

— Ты бы, Лукерья, бульончику для нашего казачка сварила.

Здоровье мое заметно пошло на поправку. Уже начал, было, попрыгивать в комнате на костылях. Но вот однажды прибежала запыхавшаяся Катя. И с порога — отцу:

— Беда, батя, немцы у села!..

— Ах! — так и присела от неожиданности хозяйка и всхлипнула.

— Тихо, Лукерья, не паникуй, — спокойно заметил муж. — Давай-ка лучше самых тяжелых перетащим на сеновал. Остальных — в лес.

Был Демидович не то чтобы рослый, но коренастый и сильный. Опираясь на его плечо, я сравнительно быстро доковылял до сарая, стоявшего у самого леска, и поднялся на сеновал. Но в создавшейся ситуации была важна, пожалуй, не столько сила, сколько спокойствие Тимофея Никифоровича. Переправлять нас на сеновал было кому: Лукерья Родионовна — крепкая женщина, Катя и Нина тоже хорошая опора. А тут еще подошли наши докторши и Борис Демешко с Григорием Бабичем.

На сеновале нас оказалось семеро. Все были офицерами и все — с тяжелыми ранениями. В какое же трудное положение мы попали. Во дворы Демидовичей и их соседей входили автомашины. Наверное, расположится штаб какой-то немецкой части.

В спешке хозяева забыли сунуть нам хотя бы немного еды. Но хуже всего донимало отсутствие воды. В щель на сеновале мы не раз видели, как выходили на крыльцо то Тимофей Никифорович, то Лукерья Родионовна, то Катя, бросали украдкой на сарай беспомощные взгляды. Им, вероятно, разрешили быть только возле дома, потому что стоило кому-то отойти к дальним строениям, как раздавался сердитый окрик.

И все же Демидовичи нашли выход.

…У угла летней времянки кучка ребятишек лет семи-десяти. Среди них — Тамара, Соня, Аня. Играют в горелки. Почти без смеха, под взглядами чужих жестоких солдат детям не очень-то весело.

Вот лицом к бревенчатой стене становится малышка Аня. Старшие веером брызнули в разные стороны — к стожку сена, к бане, за колеса грузовика. Тамара с Соней, кажется, бегут к нашему сараю. Выглядят они какими-то неуклюжими. День теплый, а девчурки что-то понакрутили на себя одежонки.

Скрипит старая лестница. Открывается тихо и так же тихо закрывается дверка сеновала, и вот уже к нам ползут на коленках две девчушки.

— Казачок, где ты? — зовет кто-то из них.

— Сюда, сюда, — подаю я голос.

— Это на всех дядичек, — громким шепотом объявляют они и попеременно выкладывают из-за пазухи на подстилку, на которой я лежу, тонко нарезанные ломтики хлеба, картофелины, пластики сала. Потом ставят каждая по маленькой «чекушке» молока.

— Мои хорошие, — говорю я, и на глаза навертываются слезы. — Как это вы догадались обмануть так проклятых фашистов?

— А то батя придумал, — сообщают они. — Мы еще придем, казачок.

Все эти дни не покидали мысли об оставшихся на боевых позициях. Как они? Пробились? Стоило только закрыть глаза, как виделись родные лица курсантов, прокопченные дымом, перепачканные землей и кровью. Сколько раз «беседовал» с боевым своим комдивом…

Вначале я еще как-то ползал возле своих товарищей, помогал им с перевязкой. Но все меньше оставалось сил. Наступил день, когда и я уже не мог передвигаться.

Дети продолжали посещать нас. Приносили еды и воды. Но сколько они могли принести для нас, семерых… Да и нужна была помощь врача. Гнили раны.

Ежедневно мы устраивали «проверку». Где-то к началу второй недели на обычной нашей перекличке не отозвались сразу двое. Не услышали мы их голоса и на следующий день.

Нам, оставшимся в живых, просто повезло, что штаб немецкой части простоял в Малиновке только две недели. Состояние у всех было тяжелое: нужна квалифицированная медицинская помощь.