– Мамочка, она плачет… Нельзя у нее детей отнимать! Не вели, мамочка…
– Что такое? Ах, ты опять об этой собаке… Оставь меня, раз навсегда говорю…
– Мама, – сказала я и перестала плакать. – Ну а если бы нас у тебя кто-нибудь утопил, когда мы родились?
Мама засмеялась, и Василий Иванович тоже. Он пришел и слушал, что мы говорим.
– Вот сравнила, – сказала мама. – Тогда того человека посадили бы в тюрьму.
– А отчего же за Жучкиных детей не садят? Ведь они такие же жалкие и маленькие.
– Молодая особа, – сказал вдруг Василий Иванович, ухмыляясь, и хотел притянуть меня за руку к себе, но я не далась. – Молодая особа! Вам рано знать эти условия жизни. Могу сообщить вам лишь одно: люди – существа разумные, и их больше, чем животных; они, так сказать, победили животных и могут их убивать. А если б собак было больше, то случалось бы наоборот. Поняли-с?
– Да, потому что нас больше, и мы разумные, надо убивать Жучкиных детей? Разве Жучке не так же горько, как если б нас у мамы отняли? Я бы желала, чтобы за Жучкиных детей тоже сажали в тюрьму!
Мама сначала удивилась моим словам, а потом страшно рассердилась, закричала и велела сейчас же идти спать.
Я ничего не сказала и ушла. В детской Таня уже легла и плакала под одеялом. Я тоже разделась и пришла к ней на кровать. Мы ни о чем не разговаривали.
Отворилась дверь, я выглянула из-под одеяла, вижу – бабенька.
Она подошла прямо к нашей кроватке и погладила нас по волосам.
– Полноте, маточки, глазки только портите. Вот, скушайте-ка на здоровье.
И она нам дала по половине твердого коричневого пряника. Пряник был очень вкусный и пах камфорой, потому что лежал в бабушкином сундуке, но мы не могли кушать от огорчения.
Тогда бабушка сказала тихонько:
– Молчите, молчите; уже завтра к Жучке на новоселье пойдем. Я ее с детками к Семену в сторожку велела положить. Там и солома есть.
Мы верить не хотели.
– Бабенька! Миленькая моя! Так они живы? Вы их отняли? Вправду, бабенька?
– Уж говорю – живы, значит, не вру. Да полно вам, экие сороки! Бабушку замучили…
Мы бабеньку совсем зацеловали. Едва-едва она нас уложила. Таня заснула. Бабушка прибирала комнату и заправляла на ночь лампадку, а я думала.
– Бабушка, – сказала я, – ведь нехорошо топить животных?
– Животное – тварь, милая. Оно тоже создание Божие. Его убивать, конечно, грех. Всякое дыхание да хвалит Господа, сказано. Я тварь жалею.
– Бабенька, милая, вот ты говорила, если добрый человек умрет – его душа пойдет в рай, а злой – так в ад. А если собачка хорошая и добрая умрет, ей тоже будет награда?
– Что ты, что ты, матушка, сравняла! В человеке-душа, а в скотине нет души, пар. Издохнет собака, пар выйдет – вот и все.
– Как же это, бабушка? Отчего? Ведь собаки как люди, тоже несчастные есть и счастливые. Отчего же за несчастье ей ничего не дается?
– Господь так устроил, милая. Его воля. А ты спи со Христом, мне идти надо.
Бабушка благословила меня и ушла, а я долго не могла уснуть.
И Отче наш читала и Богородицу – не сплю, все думаю. И за что это – во мне душа, а в Жучке – пар? И почему те, кого больше, могут убивать других – и им ничего?
Как все странно и удивительно! Я сама сколько ни думаю – не могу понять. Вот разве дядя Митя приедет – спрошу у него; он такой умный, он все знает, может быть, и это он объяснит мне…
Два сердца*
– Миша, Володя, Сережа, Виктор! Будете вы у меня обижать Борю? Ведь это же терпения никакого не хватит!
Ольга Александровна схватила Борю и посадила около себя на скамейку. Боря ревел во все горло.
Остальные мальчуганы столпились вокруг и требовали, чтобы Ольга Александровна выдала им Борю.
– Ольга Александровна! – плаксивым голосом кричал Володя, самый старший. Ему было лет около восьми. – Что же это? Боря сам нам заказал песочные пироги, мы спрашивали – он согласился все съесть, а теперь не хочет! Ведь это же бессовестно! Его заставить надо!
Бессовестному мальчику Боре недавно исполнилось три года. Ольга Александровна справедливо рассудила, что от него нельзя требовать исполнения всех его обещаний.
– Уйдите вы, противные мальчики! Боря останется со мной. Да, Боря?
Детям пришлось покориться. Не обращая, впрочем, большого внимания на присутствие Ольги Александровны, они кричали, что проучат Борьку, что это еще впереди. Затем они отправились снова на свою песочную кучу около беседки.
Боря, всхлипывая, сидел на скамейке в беседке и держался за платье Ольги Александровны.
Вот уж две недели, как Ольга Александровна поступила бонной в купеческую семью Лисичкиных и живет в Преображенском.
Преображенское собственно и не село, потому что крестьянских изб там не было, а только церковь, домик отца Владимира да две усадьбы. Один дом был похож на дворец, стоял в самом парке и назывался «большим домом».
В нем жил летом сам хозяин – старик Затенин. В Москве он имел громадный магазин серебряных изделий и сам управлял им.
Он недавно овдовел и жил вдвоем со своим единственным сыном, Алексеем Ивановичем.
В доме поменьше жили каждое лето дальние родственники Затенина-Лисичкины.
Егор Васильевич Лисичкин тоже имел магазин в Москве, хотя и не такой большой, как затенинский. Семья у Лисичкина была порядочная: старшей дочери Лиде минуло шестнадцать лет, младшая была еще грудная, и между ними пять мальчиков, которых и сдали на попечение Ольги Александровны, когда ее привезли в Преображенское.
Ольга Александровна была круглая сирота и жила раньше за пять верст от Преображенского в селе Мотыли. Там ее дядя был священником.
Хотя Мотыли считались богатым приходом, и дядя с семьей вовсе не терпел недостатка, Ольга Александровна знала, что постоянно сидеть у дяди на шее ей нельзя, что ей уже восемнадцать лет и пора самой зарабатывать хлеб. Недаром же она кончила епархиальное училище.
Через Преображенского батюшку, о. Владимира, узнали в Мотылях, что Ольгу Александровну возьмут к Лисичкиным не то что простой нянькой, а «бонной» и даже дадут двенадцать рублей жалованья.
Через три дня судьба Ольги Александровны была устроена.
Дочери о. Никодима, двоюродные сестры Ольги Александровны, уверяли, что у нее несносный характер. У них дня не проходило без ссоры. И сама Ольга Александрова стала думать, что у нее несносный характер.
Теперь, сидя в беседке Преображенского парка, рядом с хнычущим Борей, Ольга Александровна задумалась о «своих», как она называла семью о. Никодима. Мальчики около беседки опять поссорились, кто-то ревел, но Ольга Александровна не унимала их.
Лучи солнца пронизывали частую листву и дрожащими пятнами ложились по земле. Ольга Александровна немного щурилась. На ней было черное шерстяное платье, перекрашенное когда-то из «бордо». Оно или село после краски, или она из него выросла, только рукава были не впору и закрывали ее руки чуть пониже локтя, талия сделалась коротка и в груди теснило.
Ольга Александровна была полная, здоровая девушка с круглым лицом. Гладко зачесанные волосы неопределенного, желтоватого цвета, серые глаза, немного выдавшийся рот – все это не казалось ни красивым, ни привлекательным. Но свежий румянец, белые зубы и какое-то особенно нежное выражение глаз порою делали ее миловидной.
В беседку вошла няня Лисичкиных с младшей девочкой на руках.
Няня покровительствовала и сочувствовала Ольге Александровне. Раньше мальчики были на ее попечении и она испытала все, что теперь испытывала Ольга Александровна.
К доброму чувству няни примешивалось и чувство облегчения: она с внутренней радостью замечала, что мальчуганы по-прежнему растрепаны, измазаны, а что выговаривать за это будут не ей.
– Озорники эти мальчишки, – сказала она, усаживаясь на противоположной скамье.
В ответ на замечание няни Ольга Александровна разразилась целым потоком слов. Она говорила, что это невозможно, что это наказание божеское, а не дети. Она вообще любит детей, а это какие-то… ну просто совсем не дети.
