– Перестаньте, пожалуйста, папа, – произнесла Нюра спокойнее, овладев собой. – Все это совершенно лишнее. Если вам угодно – мы на время прервем разговор. Извините, если я была резка. Я знаю, вы не допустите всех этих ужасных вещей, о которых так легко говорится. Но я предупреждаю вас, что я намерения моего не оставлю и слову моему не изменю.

Андрей Нилыч хотел что-то возразить – но не успел, потому что Нюра вышла из комнаты. Она слишком долго злилась, да еще сдерживалась и теперь чувствовала, что ей хочется плакать, и даже не плакать – реветь, как ревут маленькие дети от злости и возмущения. И она громко хлопнула дверью своей спальни.

Все мгновенно стихло. Андрей Нилыч еще раз прошелся по комнате, сказав несколько отрывистых слов про себя, – и тоже ушел. Няня Кузьминишна, стараясь не стучать, убирала чайную посуду. Маргарита зевнула, бесцельно глядя в окно. Только Вася все так же беспокойно шагал по соседней комнате с закрытыми ушами, боясь поднять глаза и не зная, что сцена кончилась.

Варвара Ниловна подошла к нему и тихонько взяла за руки.

– Чего ты? Никто уж больше не спорит, – ласково сказала она, угадывая его беспокойство. – Хочешь, пойдем в парк? Вон туман как поднялся, солнце светит.

Вася встрепенулся, улыбнулся и подошел к стеклянной двери. Туман, точно, поднялся, растаял, оставив на траве и на золотых листьях влажные следы. Небо голубело, чистое, нежное, точно умытое.

– Мне все равно нужно сейчас в парк идти, – продолжала Вава. – Константин Павлович, верно, уж там. Эти рабочие ничего не делают! До сих пор кончить не могут!

– Да вон он, из парка идет и с Гитаном! – сказал Вася, увидев генерала. – Смотри, Вава, за ним извозчик приехал. Верно, собирается куда-нибудь.

Вава беспокойно прищурила свои немного близорукие глаза. Ей хотелось пойти навстречу генералу, но она почему-то не решилась.

– Сюда идет! – произнес Вася. – Видишь, к балкону направляется.

Вава распахнула дверь. Острая свежесть осеннего ясного дня дохнула ей в лицо.

– А я к вам с предложением, – сказал генерал, устало дыша и немного тяжеловато всходя на ступени балкона. Он улыбался и постукивал своей толстой тростью. Длинное, теплое, немного старомодное пальто красиво сидело на его высокой фигуре. Гитан, немного прихрамывая, покорно следовал за ним. – Мне необходимо в город поехать, у милейшего нашего Фортуната Модестовича буду, потом еще нужно в один дом завернуть… Вы, кажется, собирались сегодня в город. Позволите вас подвезти?

– Мне особенно ничего не нужно, но мы собирались гулять, – весело откликнулась Вава. – Хочешь, поедем, Вася? К Пшеничке заедем, а оттуда пешком вернемся. Погода чудесная! Я сию минуту буду готова!

Генерал снял серую шляпу, широкополую, очень изящную, и вошел в комнату. Через секунду из правой двери вышла Нюра, с лицом более обыкновенного оживленным. Она тоже хотела ехать в город и к Фортунату Модестовичу. У нее страшная головная боль. Фортунат Модестович обещал ей какие-то порошки, но он все забывает, вот и сегодня вечером придет и, наверно, забудет. А тут она у него кстати и возьмет.

Андрей Нилыч вышел приодетый, очень любезный и веселый.

– Значит, я вдвоем с Маргаритой буду завтракать? Уж вы, наверное, к завтраку не воротитесь. Маргарита, что просите передать жениху?

– Ничего, – сказала она апатично. И прибавила для приличия: – Ведь он будет сегодня вечером.

Дорогой говорил только один генерал да Вава. Нюра молчала, о чем-то думая. Вася тоже соображал и глядел по сторонам, замечая тихие желтые деревья, такие желтые, что, казалось, золотой свет идет от них, а вверху, между ветвями, небо такое яркое, что оно уже не голубое, а лиловое рядом с золотым сверканьем полупрозрачных листьев. Пшеничкин сад не поредел и остался неизменным зеленым и кудрявым. Пшеничка любил надежные растения, которые не засыпают на зиму. Сад его изобиловал кипарисами всяких видов, кактусами и соснами с длинными мягкими иглами, похожими на кипарисы. И осень в его саду была незаметна.

– Пожалуйте, пожалуйте, – весело и предупредительно кричал Пшеничка, встречая гостей.

Он был уже не в парусинном, но в каком-то похожем на парусинный балахоне. – Пожалуйте вот сюда, на солнышко! Тут у меня маленький уголок лета. И защищено, и видите – какая зелень темная? Не холодно? Не угодно ли в комнаты?

– Нет, нет, не беспокойтесь, дорогой Фортунат Модестович, мы здесь останемся, – говорил генерал, усаживаясь в покойное кресло на теплом солнце, за кипарисной стеной. – Я ведь на несколько минут…

– А? а? ведь хорошо здесь? – заливаясь смехом, говорил Пшеничка. – Июль! чистый июль! Кто скажет, что ноябрь на дворе? У меня, знаете, тут прежде липы росли. Я их срубил. Только тоску наводили. Всю зиму торчат прутьями, а как с осени начнут желтеть да осыпаться – так прямо меланхолию способны навести. Нет, хоть и возня, а я уж предпочитаю этакие более тропические растения. Целесообразнее.

Вася посмотрел на небо, которое вдруг потускнело около точно запылившихся кипарисов, и сказал:

– А что Агния Николаевна? Выздоравливает?

Он не любил Агнию Николаевну, ему хотелось, чтобы она скорее, как можно скорее, выздоровела, уехала в Москву и занялась своим делом, чем ей там надо и что ей больше подходит.

– Представьте, Агнии Николаевне гораздо лучше! – заявил Пшеничка. – Она, конечно, боится и себе в этом признаться, не верит, но улучшение несомненное! Несомненное! А вот что это вы, барышня, бледноваты сегодня? – произнес он, привычными и зоркими докторскими глазами вглядываясь в лицо Варвары Ниловны. – Как себя чувствуете, ничего?

– О, отлично! – сказала Вава. – Я ведь всегда здорова. А воздух меня подбодрил.

Она была особенно весела сегодня. Смеялась, шутила, перекидывалась ласковыми колкостями с генералом, глядя на него своими красивыми и преданными глазами.

Генерал скоро уехал, а барышень и Васю Пшеничка оставил завтракать. В доме у него немножко подновляли к свадьбе, дети были отправлены к знакомым – двое меньших. Старший, Гриша, уезжал завтра в Москву. Отец его отправлял с бонной до Севастополя, где ждала тетка.

Мальчику было около десяти лет. Он казался очень тихим и серьезным. С ним говорил Вася, который радовался, что он старший.

К концу завтрака, когда расшалившийся Пшеничка заставлял барышень пить за его здоровье и здоровье отсутствующей Маргариты херес, вдруг пришел Володя Челищев.

Он был встречен восторженными кликами Пшенички, но имел какой-то непривычно смущенный вид, с неровной развязностью. Промытые, крепкие уши его горели.

Он пришел проститься. Он уезжает послезавтра, а может быть, и завтра. Нюра не дала себе труда притвориться удивленной. Она не стала бы и скрывать, если б ее спросили, что она утром послала Володе коротенькую записку, где говорила, что им нужно видеться и что она пойдет к Пшеничке. Если б не представился случай – она пошла бы одна.

Володя немного смущался, немного злился, а немного был и доволен. Бесспорное и совершенное влияние, которое он имел на душу этой молоденькой девушки без его воли, льстило ему; на мысли, что она любит его, он не останавливался и не хотел останавливаться. Он любил видеть тут действие своей чисто нравственной, умственной силы. После того неожиданного поцелуя под ивой, в темноте, он еще раза два поцеловал ее, так же нечаянно и так же молча, как и тогда. И думая об этих поцелуях, он считал их полубратскими, случайными. Впрочем, девочка ему нравилась, он жалел, что она не живет в Петербурге. Но он боялся трагедий, всяких мучительно сложных родственных и семейных историй. Он поощрял Нюру бороться с отцом, но сам в это не входил и очень старался остаться в стороне.

Когда после завтрака все опять вышли в сад, Пшеничка с Вавой и детьми отправились вперед, Нюра намеренно отстала.

– Я хотела сказать вам, – произнесла она негромко, обращаясь к Челищеву, – чтобы вы не приходили к нам перед отъездом. Отец предубежден против вас. У меня был серьезный разговор. На согласие трудно надеяться. Но, поверите ли? Чем труднее борьба, чем больше препятствий – тем больше у меня энергии, силы прямо растут! Это меня поднимает! И теперь я уже не сомневаюсь, что достигну своей конечной цели.