- Правда, — тихим эхом откликнулся Задерихвост.

— Ты сказал, что должен в чем-то мне признаться. Или я неправильно поняла?

— Все верно! — Ради этого я сюда и явился… столь странным образом. Грешен перед тобой…

«О письмах, небось, сейчас заговорит».

— Но, право, не столь уж сильно…

Ночную темень за окном вспороло эхо выстрела.

— Помогите! — захлебнулся в истерике истошный женский вопль.

— Я мигом! — вскочил на ноги Бородач.

— Подожди, — взяла за руку непрошеного, но, безусловно, желанного гостя Елена.

Она не могла объяснить даже себе, что это — озарение, интуиция? Но вдруг отчетливо поняла: крик — вовсе не зов о помощи, а хитроумная попытка выманить на улицу Бородача.

— Не пущу! — Она решительно встала на пороге кухни.

— Как?! Неужели ты сохранишь ко мне хоть каплю уважения, если я сейчас останусь здесь?

— Помогите! — вновь раздался душераздирающий крик-мольба.

«Неужели я позволю подлости восторжествовать над добродетелью?»

— Не верь, умоляю!

— О чем ты, Еленушка?

Задерихвост, негрубо оттолкнув ее, бросился в прихожую. Надел ее босоножки. Обернулся на пороге:

— Как жаль, что я не успел поведать тебе главного…

…Она проснулась с дикой головной болью. До утра глаз так больше и не сомкнула. Все думала: что бы значил этот странный сон?

— Сны под пятницу обязательно сбываются, — авторитетно заявила Елене соседка, заглянувшая спозаранку, чтобы одолжить несколько гривен до пенсии. — Но с точностью наоборот. Так что ожидай вскоре важных известий. А то, что гость убрался восвояси в твоей обувке, означает, что он непременно вернется.

Ухожу, ухожу… Тебе ведь пора мчаться в свою лабораторию.

Ветер пылесосил небо. Как самая педантичная хозяйка, он заглядывал буквально в каждый закуток своего поистине сказочного жилища. «Сюда, там немного, не забыть пройтись повторно здесь».

И, о чудо!

Прямо на глазах становились чище и сочнее оранжево-багровые краски заката.

Крылатым рысаком пронесся вихрь над водной гладью, стремительно взмыл вверх, играючи смахнул с небосвода — у самого горизонта — легкую паутину облачков. Выглянула одинокая звездочка, совсем крохотная и дрожащая то ли от космического холода, то ли испуганная столь стремительным и непредсказуемым порывом ветра. Она смотрела на мир трогательно и беззащитно, с какой-то детской непосредственностью.

Елена любила непогоду. Будь-то проливной дождь или метель, ураган или гроза. Штиль в природе с его неизменным «ясно» казался пресным до ломоты в зубах. Мертвой схемой, а не жизнью. Или чем-то вроде тюремного заключения в одиночке. В разгуле же стихии видела что-то удалое, бесшабашное, и этим ве-ли-ко-леп-но-е!

Вот и сейчас, сидя на берегу Синего озера, с неподдельным восторгом наблюдала за стеной камыша, тревожно шумящего, гнущегося во все стороны, но не сдающегося на милость безжалостного победителя. Лишь несколько стеблей, растущих отдельно на чистом плесе, были коварно обмануты. Чтобы достичь успеха, ветру пришлось вступить в заговор с водой. И когда волна — невысокая и уже этим как бы неопасная — азартно бросилась на стебли, те только лениво наклонились и, похоже, тихо рассмеялись. Что им такое? Игрушка, забава. На подобную самонадеянность и рассчитывал ветер. Словно в спину, ударил встречным порывом — неожиданно, яростно. Хрустнули стебли, коснулись буйными головушками предательской водной глади. А вихря как и не было. Умчался, заметая следы. Людские… Звериные… Свои…

В душе Елены — смятение. Ей хорошо и в то же время неспокойно. Зачем она приезжает — вот уже во второй раз — на озеро с крепышем-сибиряком? Нужен ли ей и этот «эксперимент», хотя и древний, но во многом — глупый? А все Людмила с Верой. Надоумили, называется.

В дела лаборатории подруги были посвящены. Увидели они, зайдя к Елене, и Георгия Павловича Лелюха. И сразу же сделали далеко идущий вывод: тот к ней неравнодушен. Собственно, нечто подобное замечала и сама Елена. Однако особо не обольщалась. Какой мужик в длительной командировке остается равнодушным к юбке? Причем зачастую — к любой. Именно по этой причине первое приглашение в кино, последовавшее со стороны сибиряка, Елена отклонила.

А позже, уязвленная показным равнодушием Бородача, решила пофлиртовать (самую капельку и не заходя слишком далеко) с Георгием Павловичем. Кстати, с ним она не скучала. Но мысли были все равно не о нем. Зачем только ввязалась в эту неумную историю с флиртом? Тоже мне, дважды экспериментаторша!

Ветер немного унялся и не напоминал больше распоясавшегося хулигана. Скорее шалящего малыша. И камыш, перешептываясь, качался по-другому — размеренно и спокойно. Елена поймала себя на неожиданной мысли: метелки так похожи на кисти художника. Вот он обмакнул одну из них в бирюзовую чашу озера, выпрямил и в три-четыре штриха набросал на фоне неба легкое облачко, которое тут же ожило и, не медля ни секунды, устремилось вдаль догонять побратимов.

Провожая небесного странника взглядом, полным тоски, Елена припомнила недельной давности разговор с Георгием Павловичем. Речь тогда зашла о сотрудниках лаборатории. Характеристики каждому он выдавал не очень лестные. Но эта задела особенно. Как он отозвался о Задерихвосте?

— Barbam vidco, sed philosophum nol vidco? — что, как он тут же объяснил, в переводе с латинского означало «Бороду я вижу, а философа не вижу».

Привычка сибиряка вставлять в свою речь к месту и не совсем латинские фразы вызывала подспудный протест. А тут явное неуважение к небезразличному ей человеку! Помнится, хотела ответить колкостью, но сдержалась. Успела убедиться: спорить с новосибирцем все равно, что рисовать угольком на черной доске. Протянув руку, достала из видавшей виды сумки гранат, начала очищать от кожуры. Разломила плод. Бросила несколько рубиновых зерен в рот. Приятная терпкость разлилась по небу. Облизнула губы, почувствовав языком тот едва уловимый привкус, который бесспорно свидетельствовал: продавец на «Виноградаре» не обманул: гранаты действительно из сухих субтропиков. Только они обладают таким неповторимым вкусом и ароматом. Отказываешься верить, что эти плоды содержат больше лимонной кислоты, чем собственно лимон.

Из состояния нирваны Елену вывел голос Георгия Павловича:

— Copia ciborum sibtilitas snimi impeditur.[1]

Это выражение она хорошо помнила еще со студенческой скамьи. Сколько раз повторял его профессор Довгич («мертвый» и еще два языка он изучил, пребывая в ссылке за «неблагонадежные» высказывания), когда молодежь хором просилась отпустить их с третьей пары пораньше, дабы успеть в столовую до образования огромной очередищи.

— Что касается тонкости ума, пан Довгич, то это материя действительно тонкая — многое зависело от родителей, — проявил свои таланты староста группы. — Но студенческий бюджет трещит по всем швам именно тогда, когда речь заходит о пище. А ее избытка в обозримом будущем не предвидится.

Начиная с того дня, профессор отпускал их на перерыв минут на десять раньше, обходясь не только без латыни, но и без остальных языков, которые знал.

— Во-первых, Георгий Павлович, не избыток, — возразила она российскому коллеге. — А во-вторых, куда уж нам, хохлам, по части тонкости ума?

— Не женщина, а кактус! Но ты, сударыня, не права. Зря гневаешься! Давай-ка лучше пропустим по глоточку, — он достал из саквояжа бутылку коньяка.

— Может, лучше не надо? Неудобно, если кто увидит.

— Solus cam sold, in loso remoto, non coqitabuntur, orare «Pater noster».

[2]

— Stul torum infinitus est numerus.[3]

Рука Георгия Павловича, которую он протянул, чтобы взять гранат, застыла.