Когда я встречался с Конни, три или четыре раза в неделю мы ходили ужинать в хорошие рестораны. Хороший ресторан в Нью-Йорке – это такой, где еду готовит знаменитый шеф-повар, обладатель нескольких мишленовских звезд, ведущий собственную телепередачу и выросший на берегу Роны. В действительности этот знаменитый шеф редко появляется на кухне, населенной исключительно латиноамериканцами весьма сомнительного происхождения. В меню, однако, преобладают блюда из свежайших сезонных овощей и фруктов, поштучно отбираемых на фермерских рынках или ежедневно экспортируемых из заморских стран. Сами залы либо шикарные и располагающие к тихим задушевным беседам, либо шумные, яркие и битком набитые привилегированной публикой. И в те, и в другие невозможно попасть. Нам это удавалось лишь путем настойчивых звонков, оказания всевозможных «добрых услуг», взяточничества и вранья. Однажды Конни призналась администратору, что умирает от рака желудка и хочет насладиться последним ужином в их ресторане. Мы садились за столики взбудораженные, но усталые, внимательно изучали меню с баснословно дорогими блюдами, заказывали вино, которое нам рекомендовал сомелье, а потом расплачивались и шли домой, опустошенные и вялые, и утром первым делом начинали гадать, куда пойдем ужинать в следующий раз.

После расставания с Конни я начал играть в одну игру. Она называлась «Все могло быть гораздо хуже». «Все могло быть гораздо хуже, я мог оказаться на месте вот этого бедолаги», – говорил я себе. «Или вот этого», – говорил я себе уже через минуту. На улицах Манхэттена полным-полно бедолаг – убогих, нищих, безобразных, плачущих на ходу, шрамированных, обозленных на всех и вся… Да, могло быть и хуже. А потом мимо проходила женщина, каких в Нью-Йорке миллион, на длинных жеребячьих ногах, в сапогах с высоченными голенищами, одна или с подругами, невыразимо прекрасная, и самое страшное в этой красоте – то, что она никому не желает зла, и, подыхая от влечения и страшных мук, я говорил себе: «Все могло быть гораздо лучше».

«Все могло быть гораздо хуже» и «Все могло быть гораздо лучше» – эти игры стали моими постоянными спутниками на улицах Манхэттена. Я играл в них не хуже и не лучше других недотеп, которые просто пытались выжить.

По-настоящему моя жизнь началась за несколько месяцев до судьбоносного лета 2011 года. Однажды в январе ко мне подошла миссис Конвой и сообщила, что в кабинете № 3 творится что-то очень странное. Я заглянул. Лицо пациента показалось знакомым – раньше он был нашим постоянным клиентом, но потом куда-то пропал. А тут вдруг явился с острыми болями. Требовалось провести несколько сложных процедур, так что от страха он, пожалуй, снова на время станет нашим завсегдатаем, после чего опять сгинет. В тот день он пришел удалять зуб. Выяснилось, что ему плохо пролечили кариес (лечил не я), в результате чего воспалился нерв. Невзирая на мои рекомендации, он долго тянул с удалением нерва, и вот сильная зубная боль наконец загнала его в клинику. Однако страдалец не стонал и не плакал, а что-то тихо бубнил себе под нос. Лицо обхватил ладонями, соединив средние и большие пальцы, и нараспев произносил что-то вроде: «А-рам… а-рам…»

Я сел рядом. Мы пожали друг другу руки, и я спросил, что он такое делает. Мой пациент, как выяснилось, проходил обучение в тибетском монастыре, думал стать монахом, и хотя эта пора его жизни давно закончилась, некоторые медитативные приемы он использует до сих пор. Сегодня он решил удалить зуб без какой-либо анестезии. Его гуру, видите ли, в совершенстве владел искусством уничтожения боли.

– Я почти полностью погрузился в пустоту, – сообщил он мне. – Тут важно помнить: у тебя больше нет тела, однако ты все еще жив.

Его клык давно умер и приобрел цвет слабого чая, но корневой канал все еще сообщался с активными нервами. Никакому нормальному стоматологу не пришло бы в голову дергать такой зуб, не вколов хотя бы местное обезболивающее. Я так и сказал; в конце концов пациент согласился на укол. Он вернулся в свою медитативную позу, я вколол ему анестетик и принялся с усердием раскачивать больной клык. Через две секунды пациент застонал. Я решил, что таким образом он погружается в пустоту, но стоны становились все громче: заполнив кабинет, они начали выплескиваться в приемную. Я взглянул на Эбби, мою ассистентку, сидевшую по другую сторону кресла. Розовая маска закрывала ей пол-лица. Эбби ничего не сказала. Тогда я достал щипцы изо рта пациента и спросил, как он себя чувствует.

– Прекрасно. А что?

– Вы шумите.

– Правда? Не знал. Видите ли, в физическом смысле я нахожусь не здесь.

– Судя по звукам, в физическом смысле вы как раз здесь.

– Прошу прощения. Постараюсь больше не шуметь. Продолжайте, будьте так любезны.

Стоны возобновились практически сразу и быстро перешли в довольно громкий вой – неоформленный и первобытный, как у недоношенного новорожденного. Я остановился. В его налитых кровью глазах стояли слезы.

– Вот опять.

– Опять что?

– Вы стонете. Даже воете. Укол-то действует?

– Я уже в будущем, в трех-четырех неделях от этой боли, – ответил пациент. – Уже четыре-шесть недель я от нее избавлен.

– Боли вообще не должно быть, – сказал я. – Мы заморозили зуб.

– Да мне совсем не больно! – воскликнул пациент. – Продолжайте, я больше не пророню ни звука.

Я снова принялся за работу. Он остановил меня почти в ту же секунду.

– Сделайте общий наркоз, пожалуйста.

Я выполнил его просьбу, после чего спокойно удалил зуб и поставил на его место временную коронку. Когда пациент приходил в себя, мы с Эбби уже занимались другим пациентом. Конни вошла в кабинет и сказала, что перед уходом он хочет со мной попрощаться.

Мне следовало уволить Конни сразу после нашего расставания. Я мог ее уволить, но жалел. Из-за любви к поэзии она и так жила впроголодь. Знаете, какие у нее были служебные обязанности? Писать имя пациента на карточке, где указаны дата и время следующего визита. Это она и делала восемь часов в день, по четвергам – чуть дольше. Ну, и немного помогала миссис Конвой с составлением графика. Иногда занималась счетами. Для счетов мне все равно приходилось привлекать специальную контору, потому что Конни не справлялась с объемами. Ну, еще она отвечала на звонки. Восемь часов в день, по четвергам дольше, Конни заполняла карточки, вписывала имена в готовый график, изредка занималась счетами и отвечала на звонки. Все остальное время она проводила в компании я-машинки.

– Где он?

– Там.

Я вошел в кабинет, и мой пациент встал.

– Я только хотел… отблагодарить! Спасибо вам за все! Вы меня больше не увидите. Я улетаю в Израиль!

Язык у него слегка заплетался, и я понял, что газ выветрился еще не до конца.

– Может, посидите пару минут?

– Нет-нет, я не прямо сейчас в самолет. Сперва проедусь на метро. Я просто хотел сказать, что буду очень по вам скучать. По всем. Вы такие чудесные. Вон та леди – просто прелесть. Такая милая. И красивая. Прямо как… а, к черту! Я бы ее трахнул.

Он показал на Конни, которая смотрела прямо на него. Остальные присутствующие тоже.

– Так, вам совершенно точно надо посидеть и отдохнуть. Идите за мной.

– Не могу! – вскричал он, пожимая плечами. – Опаздываю!

– Тогда до встречи.

– Нет, нет! Я же говорил, я улетаю в Израиль. Насовсем!

Я повел пациента к выходу. Конни подала мне его куртку.

– Но не подумайте, что я лечу туда, потому что я – еврей. Вы ведь так подумали?

– Правую руку в рукав, пожалуйста…

– Ошибаетесь!

Я открыл дверь. Он встал ко мне вплотную и зашептал на ухо, обдавая меня кислым постнаркозным духом:

– Я – ульм. Поэтому и еду в Израиль. Я – ульм, и вы тоже!

Я похлопал его по спине и слегка подтолкнул к двери.

– С чем вас и поздравляю. Удачи!

– И вам удачи!

Под газом люди порой несут полную ахинею. Поэтому я не придал его словам никакого значения.

Минуло полгода. Была пятница, 15 июля 2011 года, и утро прошло без каких-либо эксцессов. Косметические консультации, гингивопластика и один омерзительный черный язык. В колонках четыре раза играла песня «битлов» «Человек из ниоткуда» – я прослушал ее в четырех кабинетах, а позже поймал себя на том, что напеваю ее сам во время подгонки коронки. Пучок Конни медленно просыхал, заполняя кабинеты запахом ее волос. Миссис Конвой предложила новое решение проблемы избыточного документооборота. Эбби молчала.