отличался. Он был одним из лучших летчиков полка, и ему обычно поручались наиболее сложные

задания. И на этот раз он безупречно посадил самолет.

Партизаны работали быстро. Уже скоро наша машина была разгружена, мы снова поднялись в воздух и

легли на обратный курс. Была вторая половина ночи. По-прежнему лил дождь. Плотнее стали облака.

Прошли примерно половину пути и уже находились где-то над Ондавской Верховиной, когда из

разорвавшейся облачности на нас неожиданно вывалился вражеский истребитель. Послышался грохот

взрыва, взметнулось багровое пламя — снаряд угодил в левые бензиновые баки. Сноп огня ворвался в

кабину пилота и ослепил, но я нашел в себе силы схватить парашют. Бросился в общую кабину. Пламя

распространялось молниеносно. Горящий пол подо мной провалился, на [104] мне загорелся комбинезон.

Но я успел проскочить к выходной двери.

И тут увидел капитана Губина, с ужасом заметив, что он без парашюта. А самолет наш продолжал гореть

и беспорядочно падать. «Неужели командир погибнет? — пронеслось в голове. — Этого допускать

нельзя!»

— Цепляйся за меня, — крикнул я ему, — давай прыгать вместе!

И только он успел схватиться за висевший у меня за спиной карабин, как последовал новый взрыв, самолет переломился, и мы оказались выброшенными за борт. Помню, что я успел дернуть за кольцо

парашюта, и тут же потерял сознание. Очнулся на земле. Первое, что ощутил, — нестерпимую боль

обожженных рук и лица.

Губин, заметив, что я пошевелился, подошел и показал на дерево:

— Посмотри, эта ель — наша спасительница.

Оказывается, при падении купол нашего парашюта зацепился за ее верхушку, она самортизировала и и

смягчила удар о землю. Губин при приземлении повредил себе ногу, но был в состоянии оказать мне

помощь. Он стащил с меня комбинезон, снял с ремня пистолет и на всякий случай положил его мне за

пазуху. Товарищей поблизости не было, видимо, при спуске на парашютах ветер разбросал нас.

Вскоре до слуха донесся отдаленный лай собаки.

— Нас ищут фашисты, — шепотом проговорил капитан. — Идем.

Легко сказать «идем». Я, обожженный и босиком (сапоги сорвало в воздухе при динамическом ударе в

момент раскрытия парашюта), а Губин с ушибленной ногой. Кое-как забрались в чащу леса, подальше от

места приземления.

Начинался рассвет нового дня, когда мы сделали первый привал. Присели. Губин расстегнул свой

комбинезон, сунул в него мои кровоточащие ноги, отогрел их. И тут — надо же случиться! — в свете

наступающего дня мы увидели пробирающихся сквозь чащу своих товарищей — радиста Домашенко и

стрелка Шведина. Они успели уже кое-что узнать у жителей, раздобыть еду. [105]

Теперь нас четверо. Стало веселее. Приняли решение пробиваться на восток, к линии фронта.

Мне каждый день пути давался ценой колоссальных усилий — физических и моральных. Распухло лицо, в нечто невообразимое превратились руки. При ходьбе я все время держал их поднятыми, чтобы хоть

немного уменьшить боль. Рот открывать не мог. Когда нужно было есть, товарищи размачивали хлеб и

полученную жижицу буквально вливали мне в рот. Чтобы облегчить мои страдания, они предложили

нести меня на носилках, но этому я категорически воспротивился.

Между тем положение мое оказалось серьезнее, чем я думал. Температура все повышалась. Я стал терять

сознание. И тогда впервые подумал: «Неужели не дойду до своих? Неужели это конец?» Товарищи, особенно капитан Губин, подбадривали меня.

Как-то на рассвете, недалеко от деревни Львовская Гута повстречали двух словаков. Они посоветовали

зайти в деревню, намекнув, что здесь можем встретить партизан. Это могла быть ловушка, но желание

побыстрее покончить с мучениями было так велико, что мы все же пошли. Постучались в один из

крайних домов. Открыла старушка. Она как глянула на меня, так и ахнула, закрестилась. Вид мой

действительно был страшным.

Хозяйка дома накормила и напоила нас, промыла мои раны, смазала их каким-то жиром. Мы уже

собирались уходить, когда из окна увидели на улице парня с красной лентой на шапке. Неужели

партизан? Зазвали его, расспросили. Оказался он нашим, советским человеком, сражавшимся в чешском

партизанском отряде. Он привел нас в свой штаб.

Меня сразу положили в партизанский госпиталь, раскинувшийся в землянках поблизости от деревень

Львов и Львовская Гута. Место для него было выбрано довольно удачно — на склоне горы, поросшей

непроходимой чащей. Отсюда мы видели карателей, выступавших против партизан, а они нас

обнаружить не могли.

В этом подпольном госпитале я и познакомился с Франтишеком Радачем. Несколько месяцев находился у

него на излечении. Мне было трудно. Ожоги заживали плохо, особенно на лице, которое походило на

огромную [106] кровоточащую рану. Врач провел около моей постели не одну тревожную ночь. Он

поддерживал меня морально, вселял веру в то, что болезнь будет побеждена.

Мы все восхищались его бесстрашием. Ведь Франтишек Радач был на подозрении у гитлеровцев и они

настойчиво следили за ним. Но выдавалась мало-мальски снежная ночь, и славный доктор, рискуя

жизнью, пробирался в наш госпиталь. Для этого ему приходилось переходить вброд незамерзающую

горную реку.

После всего, что он для меня сделал, я не мог уйти из госпиталя, не поблагодарив Радача. Товарищи

поддержали меня, и вот тогда мы написали слова благодарности своему чешскому другу. Газета «Правда»

напечатала их и поместила портрет врача-героя. [107]

Е. Кондрат. Конец «Червонного туза»

Это произошло незадолго до начала битвы на Курской дуге. Немецко-фашистское командование, готовя

наступление, сосредоточило здесь крупные наземные силы, подбросило несколько авиационных

соединений. Вот тогда-то нам, летчикам, и пришлось встретиться с фашистскими асами из групп «Удет»,

«Белая роза» и «Рихтгофен».

На бортах вражеских самолетов были нарисованы различные эмблемы — драконы, черные кошки, змеи, удавы. Гитлеровцы били на внешний эффект, хотели нас запугать. Но советские летчики не из пугливых.

Об этом лучше всего свидетельствовал растущий боевой счет хотя бы нашего гвардейского

истребительного полка.

В те дни наше внимание привлек «Фокке-Вульф-190» с изображением червонного туза на борту. Этот

самолет входил в восьмерку, которая дралась лишь с меньшим и редко с равным количеством наших

истребителей. Фашисты не принимали открытого боя, нападали исподтишка, подкарауливая

бомбардировщиков и штурмовиков на разворотах при заходе на цель или при выходе из атаки.

Почему гитлеровский летчик избрал своей эмблемой червонный туз? Может, к этому его вынудил азарт

заядлого игрока? Если так, его карта будет бита! Мы решили подкараулить наглого фашиста.

Первый раз я близко увидел его в районе Белгород — Яковлевка — Томаровка. Мы прикрывали тогда

ведущие бой наземные войска. Патрулировали четверкой. И вдруг заметили восьмерку вражеских

самолетов, нацелившихся на наших возвращавшихся с задания бомбардировщиков. Нельзя было

допустить атаки, [108] и я дал команду атаковать фашистов. Те не приняли боя, стали маневрировать.

Начинаем преследование. Но я вижу, гитлеровцы пытаются заманить нас поближе к своей территории, где могут встретиться и другие их истребители. Увеличиваю скорость, ведомым говорю:

— Смотрите в оба.

Все же противник удрал, так и уклонившись от боя. На развороте я заметил на борту одного из вражеских

самолетов того самого червонного туза, а на хвосте цифру «100».

Было досадно, что фашистскому асу удалось уйти. Но мы не теряли надежды встретить его вновь.

После этого некоторое время «туз» не появлялся. Мы уже опасались, не сбил ли его кто-нибудь из

летчиков других частей. Наши сомнения развеял прилетевший к нам полковник, офицер штаба