— И живот вздут, — отметил я. На самом деле он был дико распухшим и твердым на ощупь. — Похоже, его крепко избили. Глянем-ка.

Я взял скальпель, прижал чистый наконечник лезвия к груди мистера Чепмена и нажал. В разрезе показалось несколько капель темной и свернувшейся крови, кожа была эластичной. Сделав два предварительных надреза, ведущих от подмышек к грудине, я соединил их и рассек живот до самой паховой кости. Y-образная форма, образуемая этими надрезами, всегда завораживала меня, как повод для разных верований и убеждений — она могла символизировать темный Инь или ужасного Яхве, или служить Йони, открывающей вход в запретные глубины тела. Однако же, это был напыщенный вздор — вроде того, пасть жертвой которого я мог бы, если бы стал преследовать свои артистические цели; на подавляющем большинстве моих клиентов за этим Y не скрывалось ничего, кроме Yat^[1].

Мы вскрыли грудную клетку мистера Чепмена, раздвинули ребра, обследовали его сердце и легкие. Они не были повреждены, как и печень. Я заподозрил, что причиной смерти этого мужчины вряд ли послужили побои — не обнаружилось ни подозрительных сгустков, ни отека тканей.

Я насмешливо глянул на Джеффри, он пожал плечами.

— Хочешь помочь мне вскрыть брюшину? — спросил я. За все эти годы мне не удалось избавиться от азартной привычки слишком глубоко засаживать скальпель, повреждая нежную оболочку внутренностей.

Умелыми пальцами Джеффри погрузил лезвие в брюшной жир и фасции, как если бы резал дорогой шелк. Наконец показались органы, и мы практически одновременно воскликнули:

— Какого хера?..

Все пространство между внутренностями парня было заполнено неким комковатым веществом — кусочки чего-то, некогда белого, а теперь болезненно розового, сгустки и клочки плавали в свернувшейся крови, покрывали извилистую поверхность кишок. «Личинки», — посетила меня первая шальная мысль, — «личинки в брюшной полости свежего трупа, невероятно». Если не личинки, то какая-то форма рака. Я соскреб эти маленькие разбухшие зернышки, чтобы осмотреть желудок. Его разделяла длинная кровавая трещина, а изнутри сочилось то же густое бело-розовое вещество. По какой-то причине его желудок просто лопнул.

Я вспомнил о выбитых резцах, о ранах вокруг рта, и тогда едва не передернуло даже меня. Этого человека не били — его насильно кормили.

— Доктор Брайт?

Я поднял голову. Детектив Гетти вернулась и стояла в центре помещения на почтительном расстоянии, будто не желая портить зрелище на столе.

— Только не говорите, что токсикологический анализ этой штуки уже провели, — сказал я.

Гетти покачала головой.

— Им не пришлось. Хеннесси единожды глянул на нее, сказал «опять» и сунул под микроскоп. Он сразу же распознал, что это — дилеры нередко выдают их за крэк, а этот парень, очевидно, попытался обмануть не тех покупателей.

— Детектив Гетти.

— Да, доктор?

— Что, черт подери, было в стеклянных пузырьках?

— Красные бобы, — ответила она. — Сырые и чищенные красные бобы.

Я поднял взгляд. Встретился глазами с Джеффри и увидел, как он дергает углом рта. Стоя по запястья в мистере Чепмене, мы оба поняли, что именно запихивали ему в глотку до тех пор, пока не лопнул желудок. Самое здравое объяснение — что еще было дешевым, хорошо впитывало жидкость и отлично шло с красными бобами?

Еще на секунду задержав взгляд в глазах Джеффри, я наклонился и приступил к трудоемкому процессу удаления каждого зернышка белого риса из брюшной полости моего пациента, любопытствуя, найду ли там и соус.

На протяжении следующих десяти лет Тревор и Зах из «Рисунков на Крови» живут в той же счастливой, отвратительной, идеальной любви. Рассказ написан для «Диско 2000» Сары Чемпион, и все события в нем (как и во всех рассказах этого сборника) происходят в последние сутки 1999 года. Уильям С. Берроуз умер через три дня после того, как я его дописал.

Той зимой каналы полностью замерзли. В лед впечатались все разновидности дерьма, либо брошенного туда, пока вода была еще в состоянии шоколадного пудинга, либо выжатого из нутра каналов сдвигами грязных глубин. Старые велосипеды, стулья со спинками из перекладин, унитазы, кто-то видел даже человеческую ногу (хотя последнюю вскоре выкорчевали и выбросили).

Сезон выдался холодным, но нам было так же тепло, как обычно. Даже если бы по сосудам у нас обоих не текла южная кровь, думаю, произведенных нами в общей сложности фрикций хватило бы, чтобы превзойти сотню летних деньков. Декабрьский Амстердам был для нас парой пустяков.

Мы с Тревором были вместе уже семь лет. Уехав из Штатов и избавившись от секретных служб, мы восемь месяцев ошивались в ямайской глуши, пока не выяснили, что большинство ямайцев далеко не так терпимо по отношению к геям, как наши друзья-владельцы марихуанных плантаций, и слегка поспешно уехали. Нам уже во второй раз приходилось сматываться по воздуху, и мы решили убедиться, что этого не повторится. На черном рынке в Буэнос-Айресе мы разжились американскими паспортами, поднялись на настоящий борт всамделишного самолета и оказались здесь, в краю спонсируемого искусства, легальных наркотиков и смехотворных количеств денег, доступных всякому, кто разбирается в компьютерах, типа меня.

Снова влиться в курс дела и наверстать упущенное за восемь месяцев жизни в Третьем Мире было нетрудно. Даже будь оно наоборот, я все равно на шаг опережал этих жокеев, потому что знал американские системы, как свои пять пальцев. Труднее оказалось выучить голландский. Он отнял у меня почти три месяца. Датчики в мозгу Тревора на голландский явно не настроены, но за арийский окрас, широкие плечи и слегка хиппарский вид его путают с амстердамцем, хоть все, что он способен выдать спустя без малого семь лет, и сводится к «Sprecht U Engels^[2]»?

Может, оттого, что мы никогда по-настоящему не «встречались», мы завели эту привычку ходить на «свидания». Тревор весь день сидел дома и рисовал, я где-нибудь копошился в машинах, а потом мы договаривались где-нибудь встретиться. В последний день 1999 года мы условились о встрече в кофейне «Тяжкое Зрелище» в квартале красных фонарей с нескрываемой целью зарядиться гашем и посмотреть, как беснуются толпы, вступая в новое тысячелетие. По винтовой лестнице я спустился в подвальное помещение, которое и представляло из себя «Тяжкое Зрелище» — сверкающие елочные шары, европейское МТВ по ящику — без звука, чтобы не заглушать рев стерео, витающий в воздухе сладкий дым и уже куча народу.

В этих встречах присутствовал какой-то легкий трепет, будто на настоящем свидании — двое людей встречаются, чтобы познать меру своих возможностей, двое, у которых не было семи лет совместных воспоминаний, любви, раздражения и общей ванной. Как бы то ни было, я бы последние семь лет ни на что не променял. Но этот потайной легкий трепет втихаря меня заводил.

Трев уже сидел за столиком над эспрессо и косяком. Косяк непочат, кофе ополовинен. Его волосы были собраны в свободный хвост, а переносица измазана карандашом. Он провел день за рисованием «Готического отряда», комикса для D.C., которым занимался исключительно ради денег. Комикс был неплох, но придумала его именитая дезроковая принцесса из Миннеаполиса, которая беспрестанно пела Тревору маленькие дифирамбы в своем кругу с тех самых пор, как увидела его картинку в «Журнале Комиксов». Я находил это довольно забавным, но он в подобном не мог углядеть малейшего юмора.

При виде меня его устало-настороженное лицо прояснилось.

— Привет, — сказали мы одновременно, и он привстал, когда я стал садиться, и мы обменялись легким поцелуем. Несколько туристов вытаращились на нас, но они не забывали, что находятся в Амстердаме и должны Исповедовать Толерантность, пока дуют свою легальную шмаль.