оглядывали друг друга и с замиранием сердца ждали "экзамента" -

страшное слово! После него Григорий Иванович отберет десять лучших,

тех, что быстрее всех умеют читать, писать и класть числа на счетах.

Эти десять поедут домой. Так сказал каиш, а раз он сказал - так и

будет... Они вернутся туда, где ждут их родные скалы, лес, безбрежное

море, где они опять будут есть не хлеб и кашу, а мясо сивуча, сколько

хочешь густого китового жиру, носиться на байдарах по вздымающимся

волнам океана, идти по следам бесчисленных зверей в родных лесах...

Первого сентября, накануне отправки с Верхоленской пристани

последнего обоза, с которым должны были идти и люди, набранные

мореходом в подкрепление Баранову, Шелихов вызвал к себе Щукина.

- Половину кабальной ты отробил, а двести пятьдесят рублей за

тобой осталось, - сказал Шелихов. - Пора тебе, Афоня, к Баранову на

подмогу выезжать. С будущего году он в Америке свои корабли строить

зачинает, без тебя не обойтись...

- Копытца вывязил, а голова и душа, - ответил Афоня и приложил

руку к сердцу, - в твоих руках, Григорий Иваныч... И по остатку

кабальной ты можешь меня куда схочешь сослать.

- Мне твоя голова не надобна, своя имеется, а голова твоя, и

руки, и весь ты нужен там... Долго ли упираться будешь? - недовольно

проговорил Шелихов. - Для чего я тебя от Соймонова откупал? Забыл, как

мы с тобой тогда и о чем договорились?

- Кабальным да по своей охоте в Америку не поеду, а вольным хоть

завтра отправляй, - прямо глядя в глаза, сказал Щукин.

- Ты!.. - вспыхнул было мореход и сдержался. Чего, собственно,

добивается Шукин? Не знает разве, что в Америке каждый человек, если

волей больше головы дорожит, может уйти куда глаза глядят, какие бы

кабальные на нем записи не были. - Ладно, ступай! - сказал наконец

Шелихов.

"Всегда она такая, благодарность человеческая. Уж не я ли ему,

черту рябому, перину в жизни взбил! - кривил губы Григорий Иванович,

размышляя о зазнавшемся слесаре Щукине и о способах, как привязать его

к русскому гнезду в дорогой шелиховскому сердцу вольной земле. - Весь

под ногтем у меня, а кочевряжится: поеду - не поеду... И нет думы о

том, кто при деле своем в горшей неволе находится, я или он? А терплю,

ради себя терплю, что ль? - И невольно по совести сам подсказал себе

правдивый ответ: - А для кого же, Григорий-свет? Ты Щуке толковал о

вольной жизни, о вольных людях и будущих делах их на вольной земле, но

покупал работника на себя, а теперь... Вот Щукин тебя и проверяет,

каков на деле есть человек, что в мыслях на Ермаково место становится,

Ермаковы замыслы задумал вывершить... Лабазник ты, Григорий Иваныч, и

напрасно перед Голиковым и Фереферовым нос дерешь - одного теста..."

Поразмыслив и успокоясь от вызванного набежавшими мыслями

помутнения и обеднения той душевной бодрости, которой он преодолевал

до сего времени все стоявшие перед ним заботы, препятствия и

опасности, Шелихов в полночь вторично вызвал к себе Щукина.

- Теперь поедешь? - спросил он Афанасия, передавая ему выкупное

свидетельство и разорванную пополам кабальную запись.

- Сказал - поеду! - как будто равнодушно ответил "Золотые руки" и

с усмешкой добавил: - Почто кабальную разорвал, Григорий Иваныч? А

ежели я...

- Неволить не буду, на дело это я и сам по охоте встал.

- А будет ли дело, Григорий Иваныч? - с сомнением отозвался

Щукин. - Обсеем дальнюю землю русскими косточками, а жатву кто

собирать будет?

- Кто жнецом ни будет, нас забыть не должон... Иди, Афанасий,

собирайся! - Мореход не допускал сомнений в будущем начатого им дела.

Как везде, Россия твердой ногой стоит в Новом Свете.

Отпустив Щукина, Шелихов уселся за стол и до самого утра, дважды

сменив за ночь свечи, скрипел пером, набрасывая полууставной

скорописью самонужнейшие указания и поручения Баранову. Завтра,

обсудив дело с Натальей Алексеевной и Резановым, даст перебелить их

конторщикам. Связь с заокеанской землей была из рук вон плоха. От

корабля до корабля, отплывающего в Америку, приходило по году, а то и

больше. Дел и расчетов накапливалось для каждой оказии множество.

С восходом солнца войдя в комнату, Наталья Алексеевна застала

мужа за столом, заваленным исписанными листами бумаги.

- Гришата, на тебе лица нет - погляди на себя в зеркало! И за что

ты себя и меня мучишь?

- Добро, добро, как раз вовремя пришла! - не замечая тревоги

жены, загудел мореход. - Я Александру Андреичу писули сочинял на все и

про все, чтоб как мы прибудем... Послушай и, если что упустил,

нагадай. Наперед о городе ему пишу, Ираклия чертежи пересылаю, а

писулю в пояснение к ним... Жаль, Миколеньки нет, дело рассудил бы и

всегда к месту присоветует. С Анютой в саду, поди, гуляет. Эх,

досадно!

- А я перед вами тут как тут, как лист... с цветочком стою, -

послышался вдруг голос Резанова, галантно склонившегося в сторону

вошедшей с ним молодой жены. И год спустя после свадьбы Николай

Петрович неизменно сохранял в отношении жены тон изящной влюбленности

и рыцарской любезности. - Вместе и послушаем ваши предначертания,

Григорий Иваныч, к Америке относящиеся...

- К чертежам приятеля нашего Ираклия разъяснение преподаю! -

проговорил Шелихов и, как всегда, с наслаждением весь ушел в

раздольные планы американского благоустройства.

- "Поставленные ворота, - читал Григорий Иванович, - большие,

крепкие, наименовать "Чугацкие" или "Кенайские" или как-то иначе...

Вообще названия мест писать, как принято от здешних обитателей, а

своими названиями не обезображивать. На батареях надо иметь хотя бы

двадцать пушек. Утром при поднятии флага обученные мальчики должны

бить в барабан, по вечерам играть музыку в крепости или при батареях.

Караулы в гавани и по всем артелям наистрожайше соблюдать.

Подтверждать, чтобы ружья были чистые. Всех не умеющих стрелять

обучать с прилежанием. За повреждение ружья записывать без отпущения.

Секрет огнестрельного оружия накрепко каждому сохранять.

Наименовать город сей, пока дальнейшее от начальства последует

повеление, в честь российской славы - Славороссией... Обелиск

поставить в честь русских патриотов..."

- Гришата, ты все о наружном печешься, опять о пушках, ружьях

пишешь, - перебила морехода Наталья Алексеевна, - а для американских

жителей, братьев Куча нашего, - им защиты ты требуешь?

- Не сбивай, Наталица, выслушай - то, о чем говаривали по

вечерам, все изложил... Ну, о строениях и устройстве градском умолчу -

скучно тебе. О людях хочешь? Изволь! "...Вверенных и подчиненных тебе

мореходов нашей компании, передовщиков и работных без лицеприятия в

строгости и порядке содержать..."

- Опять в строгости! - грустно заметила она.

- Экая нетерпеливая! Сбиваешь меня с порядка, - ворчал муж,

отыскивая прерванную строку. - Ага!.. "...ссоры, драки, несогласия,

развраты строго наблюдать и исправлять". Своих, русских, надо допреж

всего в чувство привести! - пояснил Шелихов. - Они там завоевателями

расположились, испанские и английские обычаи заводят... Сие истребить

надо, а что до американцев касаемо, так вот мое распоряжение! - Он

перебросил несколько исписанных листиков и, с напускным

неудовольствием поглядывая на слушателей, прочел: - "...тамошних

обитателей, аманат, служащих при компании каюрами и в работницах,

содержать в хорошем призрении, сытыми, а работниц обувать и одевать и

никого не допущать до обиды не токмо делом, но и словом. Шить и мыть