городское училище, Шелихов не знал, но относился к хлопотам
поощрительно. Добиваясь намеченной цели, Наталья Алексеевна не
останавливалась на пороге своей горницы, но, сохраняя самобытную
внешность и одеяние честной купеческой жены, без смущения входила в
дома иркутской чиновничьей верхушки, где благодаря своему уму и
"тонкой политике" заводила полезные знакомства и связи, не раз
пригождавшиеся и самому Шелихову в его разносторонней коммерческой
деятельности. В те времена, да еще в таком старозаветном, замшелом
городе, как Иркутск, это что-нибудь стоило.
- Заморским негоциантом живу, а не сибирским медведем, -
самодовольно шутил Григорий Иванович в кругу близких людей, имея в
виду угрюмые и безлюдные дома-крепости кондового сибирского
купечества.
- За своей бабонькой не пропадешь, Григорий Иваныч, - подшучивал
над мореходом Александр Андреевич Баранов, суровый, исключивший из
своей жизни всякую слабость к женскому полу человек, которого Шелихов
десять лет уговаривал и наконец уговорил выехать и возглавить дело
устроения заокеанских колоний в Америке.
И в настоящем, из ряду вон выходящем случае не изменила себе
Наталья Алексеевна. Не прервав и единым словом, выслушала она
бесконечный рассказ призванного в комнаты Никишки, обильно сдобренный
таежной фантазией и услышанными в державинской людской сплетнями.
Чего в нем только не было! Смерть Куча среди плакавших генералов
и господ; привольное житье в Петербурге, с музыкой и танцами у господ
и в людской тоже; шалая графиня Зубова, объединившаяся в представлении
Никишки с сестрицей графа Зубова - Жеребцовой, которая хозяину глаз
вынуть хотела, да он убег; приключившаяся там - сглазили! - болезнь
Григория Ивановича: помер бы, да заморский лекарь спас - царица
прислала; и как он, Никишка, карету злого человека с полозьев
своротил; и дом купленный, где баб розгами секут; и выезд из
Петербурга - "весь город пришел провожать", - и денно-нощная гоньба, в
которой два полнолуния встретили и десять да еще десять троек загнали;
ночная переправа через Ангару и черная полынья, из которой не
выскочили бы, если бы не он, Никишка, возок со дна не вырвал, и опять
гонка - полтораста-двести верст за день и ночь, а он, Никишка, все не
спит, все не спит, а теперь - привез, сдал - спать будет, много дней
спать будет...
Наталья Алексеевна понимала, что большего толку от Никишки не
добьешься.
"Поправится Гришенька - сам все расскажет", - подумала она и
отпустила Никишку спать, а сама, покликав на подмогу старшего
шелиховского приказчика Ивашку Кускова, сыгравшего впоследствии видную
роль в жизни и устроении поселений будущей Российско-Американской
компании, принялась вместе с ним приводить в порядок вынутые из мешков
деньги, подмоченные водой и превратившиеся было в ледяные глыбы.
Она не знала, сколько денег привез с собой Григорий Иванович, но
зато была убеждена, что, сколько бы их ни было, Кусков не утаит для
себя и полушки.
- Раскидай их, Ванюша, и запри комнату, к завтрему обсохнут -
сочтем! - просто сказала она, торопясь к больному, оставленному на
попечении дочери и зятя.
У постели Григория Ивановича священнодействовал аптекарь Сиверс.
Огромным термометром Цельсия, драгоценным инструментом, чуть ли не
единственным на тысячеверстную округу, измерял он жар, отнявший у
морехода память и сознание.
- Гм, ja... O, ja, - рассердился старик, разглядев ртутный
столбик, поднявшийся за 40o деления термометра. - Простодушная
горячайка, - немилосердно коверкая русские слова, ответил он на
настойчивый, спрашивающий взгляд Натальи Алексеевны. - Es sei страшни
шорт, aber милостифи бох! Будем лечить, - Колумбус русски soll nicht
sterben.* Я до кризис переселяется на ваш клеб, Наталия Алексеевич...
(* Пусть... однако... не должен умереть (нем.).)
Старик Сиверс, швед по рождению, служивший когда-то врачом в
армии так называемого великого Фридриха и попавший в Сибирь тридцать
лет назад после пленения в роковом для немцев сражении под
Кунерсдорфом, прочно обосновался в Иркутске и не пожелал
воспользоваться дарованным, Екатериной II, разрешением вернуться в
Европу.
Старый Сиверс был своим человеком в доме Шелиховых и души не чаял
в славном мореходе. Сын Сиверса, худосочный иркутский канцелярист Адам
Сиверс, по рекомендации, умело ввернутой в беседе с Безбородко
Григорием Ивановичем пять лет назад, был зачислен переводчиком и
суперкарго* в направленное вскоре после того из Иркутска посольство в
Японию. Посольство возглавляли немцы: гижигинский исправник поручик
Адам Лаксман и отец его, носивший фантастический титул
"минералогического советника кабинета", лекарь Эрих Лаксман. (*
Смотрителем грузов.)
Посольство успеха не имело из-за немецкого чванства и глупости,
как объяснял это Сиверс-отец, однако Сиверсу-сыну оно принесло чин
титулярного советника и повышение по службе.
К чудачествам старого Сиверса относили пристрастие его к
китайской медицине и фармакопее: к чудному корню женьшень, пантам
маралов и другим чудодейственным средствам, перекочевавшим из страны
Тибета и далекой Индии.
Заветная аптечка была перенесена в дом Шелиховых и, возможно,
сделала свое дело. Усилия Сиверса подкреплялись любовью и волей
Натальи Алексеевны в борьбе за жизнь любимого человека. Но верней
всего думать, что и в этот раз, в последний может быть, сказалась
могучая натура морехода.
С десятого дня по возвращении домой, после кризиса, когда
казалось, что душа Шелихова покидает измученное тело, и Сиверс, с
трудом разжав его сцепленные зубы, влил в рот - последняя надежда! -
отвар корня женьшень, Григорий Шелихов начал медленно, но верно
возвращаться к жизни.
Оправляя как-то подушки, Наталья Алексеевна заметила в темных
кудрях мужа прядки совсем белых, седых волос.
"Не попадем мы, Гришата, в Славороссию твою. Не доживем увидеть,
как сбудется, да и сбудется ли без тебя мечта жизни твоей?" - с
непереносной горечью в сердце подумала Наталья Алексеевна, и впервые
за все дни страшного испытания из черных запавших глаз ее теплым
градом покатились слезы на еще бесчувственное, но живое лицо мужа.
Глава шестая.
1
Когда сознание начало возвращаться к Шелихову, пришла и его
очередь удивляться и не узнавать близких и родных людей. Он тупо и
равнодушно смотрел на тревожное лицо любимицы своей Аннушки, не
замечая ее блестевших слезами глаз, и никак не отзывался на шутки зятя
Николая Петровича. А однажды совсем огорчил окружающих, когда, увидев
у кровати младшую дочь Катеньку и насупленное лицо сына Ванятки,
спросил, едва шевеля губами: "Чьи эти ребята... чьи?"
Однако выздоровление подвигалось довольно быстро.
- Наташенька! - наконец вполне сознательно и отчетливо проронил
он, увидев склоненное над ним исхудалое и темновидное, как икона
старого письма, лицо жены. - Недуговала? Извелась, гляжу, лица на тебе
нет, - путался он в мыслях, потеряв представление о времени и
событиях, предшествовавших болезни.
На дворе стояло ветреное и знойное лето. По немощеной соборной
площади, на которую выходила усадьба Шелиховых, носились пылевые
смерчи, вздымаясь черными витыми столбами к солнцу. Над городом
свирепствовал прибайкальский норд-ост - тундровая "харахаиха", подобно
сицилийскому сирокко бесившая людей и животных духотой и сибирской
добавкой к ней - тучами мошки и гнуса. Из-за Ангары несся запах гари и
