догадывался о мыслях Шелихова. А осторожные разговоры морехода, вроде
таких, как: "Эх, если бы вы захотели посмотреть наш гиблый кут -
Охотск, я бы взялся за это дело! Куда угодно доставил бы!" - Радищев
принимал за обычную купеческую угодливость и даже за неприятную,
подмеченную им в мореходе склонность к хвастливому фанфаронству.
Канун наступающего нового, 1791 года, которым открывалась
вереница неразличимых дней и ночек илимской ссылки, Александр
Николаевич провел у себя в горнице перед тусклой сальной свечой,
записывая для памяти торжественным гекзаметром свои размышления над
духом века, жертвой коего пал и он.
Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро!
Будешь проклято вовек, ввек удивлением всех...
...Твоих сил недостало к изгнанью всех духов ада,
Брызжущих пламенный яд чрез мгноготысячный век.
Выше и выше лети к солнцу, орел ты российский,
Свет ты на землю снеси, молньи смертельны оставь!
Зрите на новый век, зрите Россию свою! -
почти выкрикнул он, записывая последнюю строфу своей оды "Осьмнадцатый
век", и умолк, очутившись неожиданно в темноте. Оплывшая свеча с
шипением погасла.
Через несколько дней Александр Николаевич был вызван к
генерал-губернатору.
- Когда собираетесь, господин Радищев, выезжать к месту
назначения? - деликатно спросил Пиль.
- Хоть завтра!.. Простите, злоупотребил гостеприимством. Завтра
выеду! - не задумываясь, ответил Радищев, мгновенно отказавшись от
намерения запастись в Иркутске мукой и другим продовольствием. Об этой
насущной для жизни в Илимске необходимости Радищева предупреждал
Шелихов и обещал даже заготовить для него несколько мешков ржаной и
пшеничной муки.
На другой день поутру, не попрощавшись ни с кем, Александр
Николаевич выехал в Илимск по буреломному тракту вдоль Ангары через
Балаганск - Братский острог. От этого острога шел крутой поворот на
еще более страшную дорогу в Илимск, прорезанную в тайге отрогами
Илимского хребта.
Шелихов был крепко огорчен внезапным отъездом Александра
Николаевича, - так налегке и без муки, оставшейся на дворе у морехода
затюкованной в кошеве. Бродил по дому и складам мрачный и злой,
работные люди замирали при встрече с ним и ожидали или тумака или
окрика.
7
Недолговременное общение с "государственным злодеем" Радищевым
оставило неизгладимый след в душе Шелихова. По крайней мере, с
провинившимися людьми он не расправлялся, как бывало, выслушивал и
принимал их оправдания. Незаметно улучшились харчи, а для людей на
тяжелой и грязной работе мореход даже открыл доступ в хозяйскую баню.
- Погоди ужо, он зато вдвое вызверится, смертным боем бить
зачнет, как у Фереферова и прочих купцов заведено, - говорили
работные, не доверяя неожиданной и крутой перемене хозяина.
Однако Григорий Шелихов сам заметил и удивился, что его "охломки"
стали работать лучше, охотнее и дружнее. Задумался над причинами
такого отношения людей к делу и поделился своими наблюдениями с
Натальей Алексеевной.
- Вот, Гришата, - сказала она, - ты по-людски, и люди в деле без
злобы и пакости ходят...
Григорий Иванович промолчал, припоминая врезавшиеся в память
беседы и пристальные, испытующие глаза Радищева. "За Урал поеду
(Шелихов даже в мыслях избегал вспоминать Петербург), - непременно по
пути в Илимск забегу".
Летом, во время бушевавшего и заполнившего Иркутск раскаленным
зноем и дымом пожара в тайге, умер испытанный друг, покровитель и
советник Григория Ивановича Селивонов. Старик давно и тяжело хворал,
но и при Пиле оставался правителем дел канцелярии наместника Восточной
Сибири.
- Позвал тебя, Григорий Иванович, на последнюю беседу, -
прохрипел старый сибиряк, выслав набившихся в комнату чиновников с
бумагами по службе. - Чую - пожара не переживу... Не придется лба
перекрестить за успех твоего почина, но ты еще молод и силен -
дождешься... Не трать силы на охотские путестранствия, не в Охотске
судьба решается, не лишним миллионом, который ты с мехов в карман
настрижешь. Езжай в Петербург, пока Пиль, Иван Алферьевич, благостный
муж, в Иркутском хозяином сидит. Добивайся в столице дозволения на
перевоз в Америку русских людей, хотя бы из ссыльных. Мы тут мигом
повеление выполним. Я список статейный на ссыльных составил - возьмешь
на столе: первым делом казаков из малороссиян отправим, с самим
Железняковым,* затем яицких и мастеровых с Урала, от Пугача
унаследованных, а там помещичьих - этих каждый год сотнями гонят...
Гляди, так и обрастет русским народом Америка, или как, бишь, ты ее
называешь... (* Максим Железняк был одним из видных вожаков восстания
правобережных казаков и крестьян на Украине во время так называемой
Колиивщины. Его товарищ Иван Гонта был выдан Польше и замучен.
Железняк, державшийся ориентации на Россию, был по повелению Екатерины
сослан в Сибирь.)
- Славороссия! - проронил Шелихов, с тоской вглядываясь в
раздутые водянкой черты многоумного друга.
- Опять же к Соймонову, к Михаилу Федоровичу, обратись, я и
письмо к нему заготовлю, после смерти моей зайди к жене - получишь...
А теперь иди, не могу больше разговаривать!.. Прощай навсегда!..
Прощай, Гришенька...
Через неделю Шелихов в мрачном раздумье шагал за гробом
Селивонова к его могиле, отведенной в почетном ряду Знаменского
монастыря. Потерю чуть ли не единственного в жизни доброжелателя, -
Наталья Алексеевна как жена в счет не идет, - Шелихов чувствовал очень
остро и давал себе клятву выполнить последний совет друга: не позже
конца года выбраться в Петербург вторично.
Послав в начале осени с оказией предварительное извещение о своем
приезде Гавриле Романовичу Державину, улыбчивому благоприятелю по
давним встречам в Казани, - Державин сейчас находился в зените своей
славы как поэт и доверенное лицо царицы по приему прошений на
высочайшее имя, - Шелихов, ни с кем, кроме Натальи Алексеевны и
Резанова, не советуясь, при первых же ноябрьских морозах собрался в
Петербург.
- Кученька, поедешь со мной в столицу? - спросил Григорий
Иванович своего верного друга, имея намерение показать государыне
нового ее верноподданного красной породы, не только невиданной в
Петербурге, но еще такого, который сможет, в доказательство
достигнутых мореходом успехов по просвещению дикого края,
приветствовать самодержицу на русском языке.
- Куда позовешь, туда и пойду, - просто ответил Куч и даже как
будто осклабился, уловив благодарный взгляд Натальи Алексеевны.
По пути в Петербург Шелихов решил завернуть в Илимск и доставить
Александру Николаевичу кошеву с мукой, сахаром и свечами. "При лучине,
чай, бедный сидит и ощупью пишет", - подумал Григорий Иванович, давая
приказание затюковать три пуда свечей.
В Илимск Шелихов прибыл с рождественской пургой, за которой едва
разглядел засыпанные снегом избы городка. Нежданный гость удивил и
обрадовал Радищева. Радищев сразу же усадил Григория Ивановича и Куча
за схлопотанный самовар. Без устали проговорили целые сутки. Говорил,
собственно, Александр Николаевич, как будто вознаграждая себя за
долгие дни молчания и отсутствия понимающего человеческую речь
собеседника.
"Так пророки глаголали", - думал Шелихов, стараясь не упустить
нить идей и мыслей заживо погребенного в снегах Сибири человека.
- Когда рабы разобьют железом наши головы и кровию нашей обагрят
