земель она урезывает деньги, столь нужные роскошному князю Тавриды,
или - того хуже - что она должна будет уменьшить вознаграждение как
раз удаляемому в это время от двора очередному "любимцу" - графу
Дмитриеву-Мамонову. И все же принятые меры никакого успеха Безбородко
не принесли. Сопротивление царицы он встретил с совершенно неожиданной
стороны. Екатерина, с неизменной неприязнью к брату "толстухи
Елизаветы", заподозрила Воронцова в неблаговидных намерениях.
По свидетельству того же Храповицкого, по записи его в "Дневнике"
27 апреля, раздражение Екатерины сказалось в словах, что такого
доклада, как о Шелихове, она не видела еще за все время своего
царствования. Требуют отдать в монополию купцу не что-нибудь - Тихое
море! "Дай только повод! Президент гр. Александр Романович Воронцов
распространит дальнейшие виды для своих прибытков".
"В новых открытиях нет великия нужды, - сделала царица пометку на
полях доклада, - ибо хлопоты за собой повлекут, наипаче каждое
открытие обратится в монополии".
Таким образом, протокол Непременного Совета не был утвержден
царицей и вместе с докладом комиссии лег в секретный ящик ее стола. А
мореход, не подозревая, на какой опасный подводный камень он наскочил,
продолжал ждать решения и обещанного ему Соймоновым "суприза".
Решающая резолюция к докладу комиссии о коммерции, положенная на
основании сделанных замечаний, была еще резче и короче. Ознакомившись
с нею, Безбородко решил отступиться от дела и коротко сообщил
генерал-прокурору сената князю Вяземскому: в ссуде "на подкрепление
дальнейших деяний" - отказать, в преимуществах плавания и торговли,
несходных "принятым от ее величества правилам об истреблении всякого
рода монополий" - отказать, в снабжении "военной командой до ста
человек и артиллерийскими служителями" - отказать.
"Немногим тебя, добродий, утешить могу", - подумал украинец
Безбородко о Шелихове, прописывая в письме Вяземскому строки о
всемилостивейшем награждении купцов шпагами, похвальными грамотами и
золотыми нашейными медалями, с портретом ее величества и изъяснением,
за что даны.
В июле 1788 года союзная с Турцией Швеция, бредившая возвращением
Ижорской земли, исконно русской, но присвоенной шведскими наемниками в
"смутное время", собрала флот и грозила высадкой под Петербургом.
Купцы и мещане городской думы и мелкопоместный дворянин Александр
Радищев сплотились в патриотическом порыве: купцы одели, экипировали и
кормили ополчение из беглых крестьян и безработных мастеров. Ополчение
воодушевлял и выводил на воинское учение быстроглазый, звонкоголосый
дворянин Радищев.
Народный почин в этот раз под угрозой наскока шведов на столицу
удостоился высочайшего одобрения. Царица обещала после отражения врага
вернуть "беглым душам" даже свободу, а купцов, занявших офицерские
должности, наградить дворянством.
Общее патриотическое одушевление захватило и Шелихова. Он как
будто забыл о своем деле, каждый день ходил на топкий Царицын луг,*
присматривался к ратным учениям ополченцев и через несколько дней
подал прошение в адмиралтейств-коллегию: зачислить, как опытного
морехода, во флот командиром капера, обещая внести требуемый законами
о каперстве денежный залог. Казенные моряки оглядели его поддевку,
посмеялись, не скупясь на соленую морскую словесность, и отправили
домой, сказав, что будут иметь в виду, если встретится на Балтике
надобность в каперской войне. (* Марсово поле.)
Мореход понял, что купеческая поддевка кладет предел его усилиям
быть полезным отечеству. Огорченный таким открытием, Шелихов перестал
ходить на Царицын луг и прекратил искать случая познакомиться с
дворянином Радищевым. А познакомься он в то время с ним, кто знает,
может быть, это повлияло бы и на судьбы их обоих и на течение истории
самой русской Америки.
В морских сражениях среди шхер Финского и Ботнического заливов
флот шведов был разгромлен, а подготовленный десант их пущен ко дну. В
одном из боев у острова Эланд на брандере, взорвавшем флагманский
корабль шведского флота, смертью храбрых пал капитан первого ранга
Григорий Муловский. Этот человек, как о том было известно Шелихову,
должен был провести кругосветным маршрутом в Дальневосточные воды
русскую военную флотилию. Узнав об его гибели, мореход пришел в такое
уныние, что потерял всякую охоту ждать решения по своему делу и какого
бы то ни было обещанного ему "суприза".
Была еще одна, и последняя, капля, переполнившая чашу терпения.
Шелихову стал известен высочайший указ о роспуске думского градского
ополчения, с предписанием генерал-полицмейстеру Архарову вернуть
беглых черных мужиков из ополчения их хозяевам, а "души", не нашедшие
владельцев, поверстать в рекруты.
Государыня не сдержала своего обещания. Шелихов не мог, конечно,
предвидеть в то время, что царской милостью не будет забыт позже и
единственный представитель благородного сословия в этом ополчении,
дворянин Радищев. Спустя два года, когда шведов под Петербургом и в
помине не было и турецкая война блистательными победами Суворова
приближалась к победному концу, дворянин Радищев получил из рук царицы
свою награду - замену смертной казни ссылкой в Илимский острог.
Но Шелихову довольно было и того, что он уже знал и видел.
Он рванулся домой. С Осокиным попрощался наспех. К покровителям
совсем не явился.
"Суприз" догнал морехода в дороге под Красноярском: фельдъегерь
не жалел ямских лошадей и того менее людей.
"А я-то ждал, время терял и на поездку тратился", - горько
усмехнулся мореход, узнав из врученных ему указов и бумаг, что
единственным результатом его пребывания в столице, наградою за
основание русских поселений на американских берегах стала нагрудная
медаль да право ношения шпаги.
"Полдворянином стал... И с кем наравне? С Голиковым, Иван
Ларионовичем! То-то он теперь нос задерет! Он, если и плавал когда, то
в банном корыте, - невесело думал мореход, приближаясь к Иркутску. -
Наташенька засмеет. Она упреждала не надеяться на калачи..."
В пути летнее солнце развеяло тяжелое настроение морехода. Свежий
ветер, напоенный запахом пробужденной природы, казался Шелихову ветром
с океана, наполнял душу бодростью, отгонял мысли о выпавшей в
Петербурге неудаче и вынесенных из столицы тяжелых впечатлениях и
наблюдений над столичными людьми. Григорий Иванович самому себе не
хотел признаться, как поколебалась его вера в царицу и царскую
признательность за подвиг во имя родины. "С мужиками, что на шведа
вышли, неладно получилось, - раздумывал мореход, - и на меня в
адмиралтействе, когда я каперство предложил, как в грязь плюнули...
Запомни это, Григорий!" - предостерег себя Шелихов, невольно
припоминая собственное поведение в прошлогоднем столкновении с
охотскими храпами.
За Уралом он совсем отделался от петербургских воспоминаний.
Сибирская равнина пестрела бесчисленными, с весны не просохшими
озерками, по которым важно бродили журавли в поисках лягушек и вились,
блистая на солнце белыми крыльями, чайки. Кибитка, несшая Шелихова,
казалась ему судном в море: колыхавшаяся под ветром степная трава
расстилалась без конца-края, куда глаз ни глянет, изумрудной морской
волной, вспененной на гребнях белыми полосами одуванчиков.
Приближаясь к Иркутску, Шелихов придумал в дороге целую повесть о
