Над входами в будку висели два брезентовых полотнища. Они укрывали

машиниста от непогоды. Но в бою такие фартуки не годились. Вместо

брезентов мы подвесили листы из толстого котельного железа. Броня не

броня, а все-таки кое-какое прикрытие машинисту от пуль.

Напоследок я приказал ребятам оборудовать контрольную площадку,

такую самую, какая была у Богуша. Без площадки было опасно выводить

бронепоезд в бой. Во-первых, следовало иметь под руками рельсы, шпалы

и все принадлежности для починки пути. А во-вторых, такая площадка,

прицепленная с грузом впереди, сама и путь контролирует: если

противник заложит под рельсы фугас, площадка своей тяжестью раздавит

его, взорвет, при этом, понятно, она и сама пострадает, но зато целым

останется поезд.

Было уже за полночь, когда мы наконец закончили подготовку поезда

к бою. Ребята едва стояли на ногах, они наскоро поплескались у

тендера, кое-как помылись и пошли спать. Даже ужинать не стали, до

того все умаялись.

У меня у самого ноги гудели, как телеграфные столбы. С трудом

вытянулся я на шинели. Шутка сказать, сколько в день дела

переделали!..

Лег я и сразу подумал: "Пожалуй, проверить бы не мешало, не

упустил ли чего. Сегодня упустил, а ведь завтра в бою уже и не

поправишь". Я достал записную книжку, положил перед собой карандаш и

стал припоминать все, чем мы занимались с самого утра. Но вокруг меня

ребята так храпели, так засвистывали, что я то и дело сбивался с

мысли. Да и самого меня неудержимо клонило ко сну...

- Ну хорошо, - сказал я себе вслух, чтобы сосредоточиться. -

Хорошо. Вот, скажем, рассвет. Машинист заряжает топку и поднимает пары

до красной черты, на все двенадцать атмосфер. Поднял пары. Стрелочники

делают стрелки на главный путь. Команда по местам. Я отдаю приказание

трогаться. Машинист отпускает тормоза, берется за рычаг и... Ах ты

черт возьми!

Я сел и протер глаза. Да ведь он же гудок даст и затянет во всю

ивановскую... Вот наверняка даст гудок отправления, по привычке! А

петлюровцы - до них рукой подать - сразу смекнут, в чем дело...

- Федорчук, - затормошил я лежавшего рядом матроса. - Федорчук!

Да ну проснись же!

Кое-как растолкал я матроса.

Он присел и, пошарив вокруг себя, ничего не спрашивая, стал

натягивать сапоги. Натянув, пошлепал губами и тут только совсем

проснулся. Широко, с удивлением раскрыл глаза.

- Пойди-ка обмотай гудок тряпками. Да покрепче сделай. Только уж

не заводи, прошу тебя, ссоры с машинистом.

Матрос насобирал тряпок, отрезал с телефонной катушки кусок

провода и пошел, обходя ящики и спотыкаясь о спящих.

А у самого меня уже и сон отлетел. Вот из-за пустяка, а могла бы

боевая операция сорваться.

Я приподнялся на локте и поглядел на ребят. Тусклый свет

дежурного фонаря освещал только небольшую часть вагона. Бойцы спали

вповалку. Но вот по скрюченным ревматическим пальцам ног я узнал

Малюгу. Лежит - пятки вместе, носки врозь и руки по швам, словно из

шеренги его вынули да так и положили. "Должно быть, от казармы

привычка", - подумал я.

...Вот доля у человека. Работал всю жизнь не разгибая спины,

взрослые сыновья ему помогали, да кое в чем племянник. Сколотил тебе

хозяйство, исправное, середняцкое. Разумный мужик, а ему и невдомек

было, сколько паразитов его силы точат. Царю подать снеси, помещику,

польскому пану, за арендованную землю отдай с урожая первые возы,

исправнику с женой - чтоб были подарки к именинам, уряднику всякий

праздник нужно на водку, да попу клади денежку на тарелочку... Крепка

у мужика шея - всех тащил. Но паразит сыт не бывает, он не отступится.

И начались с мужика поборы страшные, кровью... В 1914 году капиталисты

затеяли разбойничью империалистическую войну. Царь забрал у Малюги

сына - погиб сын. Забрал другого - пропал без вести. Но еще держалось

хозяйство - малолетки подросли, работали со стариком. А потом налетели

на село петлюровские банды. Старик заперся от них, знаться не захотел

с проходимцами - те и пустили ему в отместку красного петуха. С одной

кочергой в руках пришел Малюга на бронепоезд - да и ту Богуш украл:

взял себе вместо костыля.

И вот он спит, Иона Ионыч. Хоть на голом деревянном полу, а с

нами ему не жестко. К друзьям пришел, к братьям, союзникам. Довершим

войну победой - и встанет старик на новую дорогу, крепко встанет. Ох и

нужны будут советской мирной деревне исправные, умелые хозяева!

А матрос? Была у него жизнь? С малолетства толкался грузчиком по

черноморским портам. Ни отца своего не знал, ни матери. Даже фамилии у

человека не было. Только в воинском присутствии, когда уже пошел

призываться на царскую службу, писарь сочинил ему фамилию: без фамилии

нельзя было вступить ни в армию, ни во флот. "Рублевку, - говорит, -

последнюю, какая была, писарь отобрал за документ". А не дай он

рублевку - затаскали бы по этапам как беспаспортного...

Вот она какая жизнь была... И кругом так, кругом. Вот и мой

батька: свалилась на него в цехе чугунная болванка. Полуживого свезли

в больницу, провалялся там месяц, вынули ему два ребра. Кое-как

поправился. "Иди к адвокату, - посоветовали ему приятели-рабочие, -

подавай на хозяина в суд, проучи эту сволочь!" Пошел он, а адвокат ему

и говорит: "Сколько дает тебе господин Лангезиппен отступного?" -

"Пятнадцать рублей". - "Бери, старик, деньги да поклонись, чтобы

обратно на работу приняли, потому что теперь такая конъюнктура, что

вашего брата от ворот на любую масть тысячи можно набрать. Ступай!" -

и с тем выпроводил старика. А трешку "за совет", это уж само собой,

взять не забыл.

Я лег на свою шинель, поджидая матроса.

Сквозь щели в крыше блиндажа виднелись звезды. Одна сверкнула,

другая, третья... И вспомнилось мне, как я мальчишкой иной раз часами

не мог оторваться от сверкающего ночного неба. Сядешь во дворе,

запрокинешь голову - а петербургский двор-колодец что подзорная труба

- и считаешь звезды. Поведешь рукой - и звезды словно в рукав тебе

сыплются. А вглядишься опять в небо - и еще прибавится звезд, и еще...

Сколько их там в глубине - не убрать и в оба рукава...

Матрос вернулся.

- Готово, - пробормотал он, пробираясь на свое место. - И гудок

молчит, и машинист молчит.

- Федорчук, - позвал я, не поднимая головы. Мне не хотелось

шевелиться.

- Сделано, все в порядке.

- Да я не про то... Скажи, что ты после войны будешь делать?..

Вот прикончим этих собак, куда ты подашься - опять на флот или как?

Матрос молча поглядывал на меня и, раздумывая, начал стягивать

сапог.

- Давай, Федорчук, путешествовать. Походим, поездим по нашей

Советской Республике, поглядим, как люди заживут по-новому... Вот

писатель Максим Горький - он много бродяжничал в старое время. Оттого

и прозвался "Горький", что жизнь такая была... А теперь ведь все иначе

пойдет, совсем иначе. Даже и представить нельзя, как народ наш

заживет!

- Что ж, можно и побродить, - согласился матрос. - Только будет

ли время нам балясничать? Гляди-ка, все ведь кругом разворочено, все

чинить, поправлять надо... Посмотришь, к примеру, около станции

сахарный завод - ему бы работать, а он о трех углах стоит, четвертый

завален. Или без крыши, без окон... Думаю я, знаешь ли, так, что Ленин

не даст нам отпуска. "Вы, - скажет, - что, с гаубицей ездили?" - "С

гаубицей". - "Ага, значит, ребята деловые. Нуте-ка, - скажет, -