Ульянов плохо спал ночью. Не мог понять, рад он или не рад
научной карьере, которая с такой ошеломляющей неожиданностью открылась
перед ним. Терзался отсутствием в мыслях отчетливого "да" или "нет".
А тянуло его к детям...
И вот на столе у Лобачевского прошение (7 апреля 1855 г.).
Подпись - кандидат физико-математического факультета Илья Ульянов.
Суть просьбы: желание занять должность учителя.
Как раз открылась подходящая вакансия в Пензе, в Дворянском
институте.
Но прежде чем назначить Ульянова в Пензу, помощник попечителя
пожелал познакомиться с кандидатом лично. И вот Илья Николаевич в
кабинете ученого, широко известного и в то же время загадочного...
Навстречу встал высокий, отличной выправки господин в черном сюртуке с
большой сверкающей звездой какого-то высокого ордена на груди. Ульянов
и сам явился в сюртуке (вторично взял напрокат), отчего сразу же
почувствовал себя как бы раскованным для разговора с ученым в
генеральских чинах.
Говорили: у Лобачевского "в ясных глазах сила", однако глаз не
увидел - только темные очки. А сочному голосу позавидовал: "Вот бы мне
такой - учителю!"
Сели. Лобачевский нагнулся над папкой с бумагами, покосился туда,
и Ульянов узнал свое личное дело.
- Илья Николаевич... - вслух прочитал Лобачевский заголовок и
откинулся в кресле: - Расскажите, Илья Николаевич, о себе. Впрочем...
- и Лобачевский плавно положил кисть большой белой руки на стол,
впрочем, это излишне. Не трудитесь. Все, что надо, я прочитал и в
повести вашей жизни узнал свою: то же сиротское детство, горемычная
юность... Однако хорошо, голубчик, что жизнь нас с вами не разнежила,
научила трудиться. Ради этого и горести, и тяготы стоило претерпеть!
Лобачевский встал и протянул Ульянову руку:
- Поздравляю вас с назначением, согласно вашему желанию учителем
физики и математики.
Ульянов вскочил, притронулся к протянутой руке - и остался
стоять.
Возникла неловкая пауза.
- Вы, господин Ульянов, имеете что-нибудь возразить?
- Нет, нет, ваше превосходительство, - поспешно выговорил молодой
человек, - я счастлив назначением и обязуюсь, ваше
превосходительство...
- Николай Иванович, - мягко поправил Лобачевский.
- Николай Иванович, извините... осмелюсь, но мне... - борясь с
волнением, заспешил молодой учитель, - мне ведь математику преподавать
юношеству. А в геометрии... Я уже не чувствую полного доверия к
Эвклиду. Как же быть? Ведь не честно!..
Лобачевский внезапно расхохотался. Подхватил очки, которые начали
сползать с его носа, и продолжал весело, от всей души смеяться,
вытирая платком выступившие слезы. Успокоился, и очки опять заслонили
его глаза.
- Ах, вы вот о чем... - Заметил добродушно. - Начитались моих
ересей...
Ульянов затаился: от ученого, взбудоражившего умы не только в
Казани, но в Петербурге и даже в Европе, он ожидал откровения...
Однако откровения не последовало.
- Не тревожьтесь, милый учитель. Преподавая геометрию Эвклида, вы
не поступитесь своей совестью. Античный геометр построил систему,
которая вполне отвечает нашим повседневным нуждам. - Лобачевский
улыбнулся. - По себе сужу. Когда мы строили новый университет, сам,
каюсь, все расчеты в проектах делал по Эвклиду... Достаточно вам?
Лобачевский опять привстал, - но Ульянов, вопреки свойственной
деликатности, и на этот раз уходить не пожелал. Математический ум его
- ум исследователя - жаждал постичь новое, пусть парадоксальное, в
учении, наделавшем столько шума.
- Хорошо, - согласился наконец Лобачевский, - отправимся в
область чистой теории.
- Случалось ли вам, господин Ульянов, наблюдать, как забивают
сваи? Артель рабочих берется за стропы: "Взя-яли!" - и через блок на
верху копра подтягивает многопудовую чугунную бабу. "Ух!" - и баба,
падая, ударяет в торец толстого бревна. Это свая. Она сразу на
несколько вершков уходит в землю. Дальше - глубже, дальше - глубже...
Но наступает момент, когда свая, углубившись в землю, как бы перестает
чувствовать удары чугунной болванки. Свая на месте. Это называется
"отказ". Отсюда и в языке нашем выражение: "Бить до отказа". Свая
встала прочно, но...
Илья Николаевич, не мешкая, воспроизвел на листках бумаги
заученные им схемы из трудов Лобачевского.
Показал, что знает, как, вопреки Эвклиду, следует трактовать
параллельность линий и как построить доказательства того, что сумма
углов треугольника может быть меньше двух прямых и даже превратиться в
нуль...
- Николай Иванович! - И Ульянов отложил карандаш. - Но вы сами
утверждаете, что ваши умозаключения действительны лишь для огромных
пространств Вселенной. А Эвклидову геометрию, собственно, и не
отрицаете: она получает право на жизнь, существует, как частный случай
вашего всеобъемлющего учения, как геометрия для пространств
ограниченных. Но, простите, вы уверены, что просторы мироздания не
отвергнут вашу геометрию?
Лобачевский снял очки и стал протирать стекла лоскутком замши. А
в глазах и на этот раз - ни проблеска света...
- Дорогой мой Ульянов, - медленно заговорил он, - уже тридцать с
лишним лет, как я перестроил свое математическое мышление. Многие ночи
провел над раскрытым куполом здешней обсерватории лицом к лицу со
звездным небом. Временами я уже ликовал, чувствуя, что еще немного
усилий - и в глубинах Вселенной откроется мне гармония моего учения...
Но вот напасть - замутилось зрение! - И он ударил кулаком по столу с
такой вспышкой гнева и отчаяния, что от брошенных на стол очков
полетели бы осколки, не выхвати Ульянов их из-под удара.
Лобачевский как-то сразу сник, словно и крупное тело его в
размерах уменьшилось, резко обозначились стариковские черты...
Ульянов дрогнул от внезапной перемены в облике человека, который,
казалось ему, подобен скале в океане, несокрушимой ни для каких
штормов. Сердце его до боли стеснилось от сочувствия к слепнущему...
Однако Лобачевский уже преодолел приступ слабости, воспрянул.
Удивился, не обнаружив на носу очков, а получив их от собеседника, тут
же со смехом сослался на рассеянность, которая, мол, еще в
университете служила пищей для острословов.
- Вспоминаю анекдот, - сказал он, - Лобачевский, говорилось в
нем, настолько разошелся с единственно истинной Эвклидовой геометрией,
что, нацелившись на Луну, пролетел в своих ночных полетах мимо, угодил
в преисподнюю, но так как у чертей мозги тоже наизнанку, то - свой
своего познаша - из ада Лобачевский вернулся, даже не опалив сюртука.
Николай Иванович смеялся с явным намерением растормошить
приунывшего своего собеседника: Ульянов это понял и деланно
заулыбался.
- Мы с вами, Илья Николаевич, еще и в обсерватории побываем, -
бодро заговорил Лобачевский, - совместно продолжим наблюдения над
звездным небом. Дайте срок - выздоровею...
- Обязательно выздоровеете, Николай Иванович! - подхватил
Ульянов, страстно желая верить своим словам. - Обязательно! Приеду в
Казань на летних каникулах и с вами в обсерваторию.
Лобачевский улыбнулся горячности молодого человека и продолжал:
- Врачи требуют, чтобы я на год отправился для лечения за
границу. Дело за небольшим... - Он замялся и принялся барабанить
пальцами по столу. Вдруг поднял голос и раздраженно: - Видели вы,
милый Ульянов, простофилей? Похоже, что самый нелепый из этой породы
