Далее "Земская газета" от рассуждений общих перешла к местным

симбирским делам: "Несколько лет тому назад в одном инспекторском

отчете было рассказано по поводу инспектирования одной из лучших

сельских школ..."

"Эге, это обо мне! - И Илья Николаевич быстро пробежал глазами

следующие строки, улыбнулся: - Да, да, припоминаю... О микроскопе

речь!"

Этот ценный прибор он приобрел как учебное пособие, сам же и

демонстрировал его в школах, потому что не только для учеников, но и

для самих сельских учителей микроскоп был в диковинку.

Одна из учениц после этого в сочинении написала:

"Когда мы смотрим простыми глазами, в капле воды ничего не видно,

а когда посмотрим на нее в особый инструмент, называемый микроскоп, то

увидим, что в капле воды есть змеи и гады".

Сочинение девочки-крестьянки было написано грамотно, мысли

наивные, но изложены толково и самостоятельно, и Илья Николаевич,

порадовавшись тому, что и женские школы в губернии наконец-то пошли в

нормальный рост, привел сочинение в ближайшем же своем годовом отчете,

как неплохой образец школьной работы.

Автор-аноним раскопал его и ударился в филиппику: "Скажите на

милость, с какой целью было посвящать детей в таинства

микроскопического мира? Вообразите положение мужика и бабы, родителей

этой ученицы, когда она, с полным авторитетом, поведает, что они,

глотая воду, глотают с нею разных гадов и змей! А инспектор доволен, -

язвит аноним и заключает: - Весьма понятно при подобных условиях

нерасположение нашего народа к новой школе".

- Ложь! - Илья Николаевич едва удержался, чтобы не порвать

газету. - Только на плечах мужиков да баб и держится наша новая

народная школа! Семьдесят - восемьдесят копеек крестьянских в каждом

школьном бюджетном рубле! А на пустое дело мужик гроша ломаного не

даст! - И в новом приливе гнева: - Пачкун, вот пачкун! Пакостник из-за

угла! - Илья Николаевич почувствовал слабость. Лег на диван. Ему не

хватало воздуха. Расстегнул воротник, закрыл глаза.

Отлежавшись, сел, потянулся, зевнул и, складывая газету, опять

увидел объявление о продаже кареты. "У кареты, следственно, зад

рессорный, благоустроенный, а в голове - неважно что. Не так ли и у

иных господ сочинителей?"

Глаза его смеялись...

Вот и святки. Осталась неделя до нового, 1885 года.

Илья Николаевич с утра отстоял в соборе новогоднюю архиерейскую

службу, принял архипастырское благословение и только после этого,

вздохнув, сел в санки. Высокое служебное положение обязывало его

нанести визит губернатору, тому же архиерею, но уже в его покоях, а

также всем губернским чиновникам равного с ним ранга, и к исходу дня

он уже задыхался в своем генеральском мундире, испытывая крайнее

неудобство от треуголки и шпаги.

Теперь он с наслаждением переоделся в домашнее.

С дружески распахнутыми руками вышел в гостиную, где Мария

Александровна уже принимала Валериана Никаноровича и Гертруду Карловну

Назарьевых. Отношения между семьями давно уже были скреплены чувствами

искренней дружбы.

Дети, резвясь около елки, втянули гостей в хоровод. Потом с

детьми осталась Мария Александровна и Гертруда Карловна, а мужчины

пошли в кабинет обменяться новостями.

Сели, улыбнулись друг другу... Но тут же и помрачнели: в мыслях у

обоих - гонения, обрушившиеся на народные школы. Назарьев видел, как

тяжело переживает эту напасть Илья Николаевич, и страдал за него,

бессильный помочь.

- Илья Николаевич, - сказал он, - отдохнуть бы вам! Не смею в

крещенские морозы утащить вас в Назарьевку, я там сейчас, как медведь

в снежной берлоге. Но дайте слово, что летом, даже еще весной, с

первой песней соловья...

Ульянов, кажется, не слушал. От крыльев носа к кончикам губ

глубокими бороздами пролегли морщины.

- Илья Николаевич! Ну послушайте же, что я скажу! - И Назарьев

продолжал: - Отдых отдыхом, но этого мало. Вам надо серьезно

поправлять здоровье. Хорошо бы вам за границу. В Швейцарские Альпы.

Вот мы с Гертрудой Карловной недавно совершили чудесный вояж.

Богатырем вернетесь, Илья Николаевич, послушайтесь меня!

- Да, надо бы... - отозвался Ульянов рассеянно. - Богатырского во

мне маловато нынче.

Илья Николаевич улыбнулся, казалось бы, совсем не к месту. Но

просияли и глаза. С душевным подъемом он заговорил на любимую свою

тему - об учительских съездах.

Сейчас, в пору безвременья, съезды, по мысли Ульянова, должны

были сыграть дополнительно новую, неоценимой важности роль. Надо

сохранить кадры учителей народной школы, на выращивание которых

положено полтора десятилетия; принять меры к сплочению учительства,

чтобы оно выстояло, не дрогнуло перед испытаниями, не рассеялось кто

куда; чтобы, когда жизнь отбросит в сторону Победоносцевых - не вечны

же они! - уже на другой день в народных школах начались бы нормальные

уроки...

- Все это, - говорил Илья Николаевич, - мы можем прекрасно

осуществлять через съезды. В наших руках гибкий общественный аппарат,

к нему и начальство уже пригляделось, да и мы ничем себя не

скомпрометировали. Так что действовать и действовать!

- Да, да, конечно... - пробормотал Назарьев, чувствуя, что

разговор приближается к критической точке. Но обратного хода уже не

было.

- Кстати, Валериан Никанорович, вы не забыли, что в вашем

Симбирском уезде учительский съезд пойдет первым в этом году? Вы, так

сказать, открываете сезон, рекомендую исподволь уже готовиться.

Вот она, критическая точка.

Именно о съезде Назарьев боялся заговорить. Но деваться некуда,

надо отвечать.

- Илья Николаевич! - он умоляюще поднял глаза. - Только вы не

расстраивайтесь, прошу вас. Учительский съезд наш... Видимо,

разрабатывается новое положение...

Ульянов потемнел и резким вопросом как бы вырвал у него внятный

ответ.

- Запрещен?

- Да. Губернатор имеет указание.

Разговор прекратился. Илья Николаевич, морщась от сердечной боли,

зашагал по кабинету.

Тягостное, гнетущее молчание.

В глубокой и непрестанной тревоге за здоровье мужа находилась

Мария Александровна.

- Илюша, - говорила она, - скрепя сердце, но я примирилась с тем,

что, прослужив двадцать пять лет, ты не пожелал выйти на пенсию, а

только с еще большей горячностью устремился в свои школьные дела. Но

через несколько месяцев, в ноябре, исполняется твоей службе уже

тридцать лет! Что у тебя в мыслях? Неужели и дальше намерен служить,

отклоняя пенсию? Но ведь это при твоем пошатнувшемся здоровье

самоистязание какое-то... Нет, я этого не вынесу!

А Илья Николаевич отвечал ей мысленно: "Друг мой, я не только

потерял бы здоровье, но тут же и захирел бы и погиб, облачись я в

домашний халат..."

Друзья не допустили, чтобы Илья Николаевич остался одиноким в

своих несчастьях. К нему шли единомышленники его и соратники, даже те,

от которых он не ожидал сочувствия.

Счастливый тем, что происходит в его доме, Илья Николаевич

приговаривал:

- Вот это дружина! Силушка по жилушкам переливается... Только

спросу на нас не стало!

Друзья вспоминали о первых шагах симбирского инспектора. В

передаче добрых уст эти шаги порой неумеренно превозносились. Илья

Николаевич тотчас требовал пардону и, посмеиваясь, цитировал

Салтыкова-Щедрина: "Был он пискарь просвещенный, умеренно-либеральный

и очень твердо понимал, что жизнь прожить - не то что мутовку

облизать!"

- Сказка какая-то... - вдруг с горькой усмешкой сказал Илья