вражеских зенитчиков. Иногда к ним пытались пристроиться тонкие и

желтобрюхие, как осы, "фоккеры", но, отсеченные нашими истребителями, они

поворачивали обратно. Обнаглев, летели над самой землей с отвратительным

свистом, обстреливая из пулеметов повозки и машины. Наши войска открывали по

ним яростный огонь и нередко подбивали. Охваченные пламенем, немецкие

истребители врезались в землю и быстро сгорали.

Алеша Мальцев любил наблюдать за воздушным боем, забравшись на дерево.

-- Товарищ, горит... горит!..-- кричал он, вытягивая вперед правую

руку, а левой обхватывая ствол дуба.-- Сейчас врежется!..

-- Где, где, Алеша? -- бегал внизу Сенька.

Утром 5 августа гул в районе Белгорода неожиданно прекратился. Самолеты

летели теперь в сторону Харькова и Богодухова. Солдаты поняли: на фронте

произошло что-то очень важное и значительное. А в третьем часу дня пришло

сообщение, что Белгород освобожден и советские войска движутся к Харькову и

Богодухову.

Боясь окружения, немцы стали отходить и на участке дивизии Сизова; им

удалось даже немного оторваться от передовых отрядов дивизии.

Кому-кому, а разведчикам было не по душе это слово -- оторваться. Оно

означало для них: во-первых, то, что командир разведроты и начальник

разведки получат от генерала хорошую трепку (Марченко с группой разведчиков

все время находился на "пятачке"); во-вторых, теперь они, разведчики, должны

высунув язык протопать много верст пешком и догнать врага. Кто угодно мог

оторваться от противника, но только не разведчики. Теперь им предстояло

первыми "войти в соприкосновение" с неприятелем. За этой безобидной и

немножко казенной фразой для солдат крылось много неприятных вещей. Часто

такое соприкосновение кончалось гибелью разведчиков; напоровшись неожиданно

на засаду, они могли стать легкой добычей врага. Именно поэтому были так

озабочены Марченко и Забаров; даже забаровское искусство не всегда выручало

в подобных случаях.

Не в духе пребывал в это утро и Петр Пинчук. Он натопил баню и хотел

помыть разведчиков, возвратившихся с "пятачка". А теперь это дело пришлось

отложить.

-- Кузьмич, якого биса ты так медленно собираешься? Запрягай!..--

покрикивал он на ездового, который и без того суетился возле своей повозки.

-- О чем вы тут толкуете, товарищ гвардии сержант? -- сочувственно

спросил Петра Тарасовича Ванин, который в числе немногих разводчиков был у

командира роты в резерве и находился при старшине.-- Может, помощь какая

нужна? Я к вашим услугам!

-- Пидмогны Кузьмичу мешок на повозку положить.

-- С удовольствием! -- живо отозвался Ванин, и это насторожило

старшину.

-- Ты чого?

-- Ничего...

-- Брэшеш. Зи мною хочешь поихаты?

-- Угу,-- признался Сенька.-- Да не один. Вот и Акима нужно пристроить.

-- Добрэ. Сидайте.

У единственной переправы через Донец сгрудились десятки машин и великое

множество повозок. В воздухе висела густая перебранка повозочных и шоферов.

-- Эй, дядя, куда ты со своим сеном?

-- А ты, чумазый, залез в машину и думаешь, что герой! Ишь черти несут

тебя! Не видишь, подвода?..

-- Раздавлю -- одной меньше будет. Повыползли из лесу, как тараканы.

Все дороги запрудили... Сворачивай, говорю!.. Не видишь, что везу? -- шофер

внушительно показывал на кузов. В машине были аккуратно сложены длинные

ящики с минами для "катюш", и это несколько поколебало ездового.

-- Для "эрэсовцев", что ли? -- спросил он.

-- Для эсэсовцев гостинцы уральские! -- скаламбурил парень.

Ездовой лениво отвернулся. Его повозку оттерли, оттиснули десятками

других таких же подвод, и ездовой понял, что дела его табак. Он махнул на

все рукой и полез за кисетом -- будь что будет...

Однако другие были понапористей. С раскрасневшимися лицами они

остервенело хлестали лошадей, кричали, кому-то угрожали, доказывая, что

являются самыми нужными на том берегу людьми: без них-де сорвется операция и

кто-то останется голодным; какая-то рота ждет патроны, а они вот на

повозках; сам генерал приказал не задерживать, переправлять в первую

очередь. Врали -- кто во что горазд, не задумываясь о последствиях. Все

старались действовать от имени генерала -- большие начальники и малые, да и

вовсе никакие не начальники -- вроде вон того усатого ездового, что совал

молоденькому саперному офицеру какую-то бумажку, должно быть состряпанную

старшиной транспортной роты. Пунцовый от гнева и от великой натуги, он

недоуменно топорщил свои усы, видимо пораженный тем, что его бумажка не

оказывает на сапера должного воздействия. Офицер был действительно неумолим:

он пропускал только машины с боеприпасами и людьми. Напористый ездовой

ошалело оглянулся вокруг и на минуту задумался -- видно, еще раз убедился в

превосходстве техники над его повозкой: технику пропускали без всякой

задержки...

Пинчук решил переправиться в другом месте, где по только что

сооруженному мосту проходили танки. Этой переправой руководили саперы, с

которыми у разведчиков была традиционная дружба. Вначале Петр хотел было

переждать, пропустить вперед танки, но потом увидел, что им конца не будет

-- один за другим они все выползали и выползали из сосновой рощи. Пришлось

обратиться к командиру, руководившему переправой, и тот приткнул повозку

Кузьмича между двумя машинами.

-- Смотри, сынок, не раздави! -- предупредил Кузьмич выглядывавшего из

открытого люка щекастого и чумазого механика-водителя, скалившего в улыбке

белозубый рот.

-- А ты гляди, дядя, как бы на пятку тебе не наступил!.. -- крикнул он

старику.

-- Я уж и то...-- и Кузьмич хлестнул кобылу.

-- Ишь все як торопятся в наступление! Удержу нет! -- пробормотал

Пинчук. Впрочем, он сам, как и все солдаты, хотел поскорее ступить на правый

берег и мчаться вперед так, чтобы дух захватывало. Однако Пинчуку пришлось

немного задержаться на берегу: надо было выяснить обстановку. Оставив

разведчиков возле переправы, Петр пошел вперед.

Где-то совсем недалеко, за меловой горой, гудел бой. Непрерывно

грохотали орудия. Туда то и дело направлялись наши штурмовики. У переправы,

на правом берегу, сидели раненые бойцы. Сенька, как только миновали реку,

подошел к ним.

-- Где это вас, ребята, так поцарапало? -- спросил он и, вдруг

расщедрившись, предложил табачку. Расшитый Верой кисет, обойдя всех раненых,

вернулся к нему опорожненным. Семен без сожаления упрятал его в карман.

-- Где, спрашиваешь? -- Боец помусолил папиросу, прикурил и не спеша

ответил: -- Вон за той горой! Сопротивляется фашист. Отходит медленно,

собака!.. Минометов да артиллерии у него там много!..

-- Аким, подойди сюда! -- позвал Сенька.-- Что ты опять задумался?.. Не

горюй, может, прямо на твое село пойдем.

-- Нет, Семен, направление у нас другое.

-- Ничего, Аким! Все направления нас к Берлину ведут,-- сказал Ванин.

Легкий ветер трепал его русый чуб, выглядывавший из-под пилотки.-- А потом

этими же дорогами домой вернемся. Хорошо ведь, а?..

Аким подошел, хлопнул Сеньку по плечу и, улыбаясь, стал прислушиваться

к разговору раненых. Глядя на их смуглые, обожженные солнцем и ветром, лишь

немного омраченные болью лица и на непрерывное движение танковой массы,

думая о Сенькиных словах, он вдруг почувствовал прилив светлой, освежающей

душу радости и подумал, что подобное он уже испытал однажды при каких-то

других обстоятельствах. В конце концов вспомнил, как и где это было. Еще до

войны, вернувшись как-то из Харькова, он встретился с Наташей после долгой