Значит, я очень хорошо умею рекламировать людей. И контролировать свое лицо на камеру я тоже умею: на моем лице он ничего не прочитает.

Кажется, он немного разочарован.

«Hotel California» заканчивается: последние аккорды. В голове звенит так, что мышцы отдают болью по всему телу. А внутри пустота: страх исчез. Странная вещь — этот тайм, если сравнивать его с тем первым, у шефа в кабинете, я воспринимаю несравнимо спокойнее — так, словно все это происходит не со мной. Мои реакции скорее физиологические — боль, тошнота, — но эмоционально какие-то выключенные: будто всю тяжесть разговора приняло на себя тело, а сама я в этом не участвую. Как во сне.

Стоп. В каком это сне так было?..

Пауза затягивается (рекламная пауза, ничем не заполненная, экран светится порожняком, и чьи-то денежки вылетают в трубу, пока уплывает проплаченное эфирное время: Тик-так… Тик-так… Тик-так…).

— Что скажешь? — не выдерживает Вадим. Не выдерживает первым. Значит, я и правда сильнее его. И Влада правильно это почувствовала, когда раскрашивала меня под «The Show Must Go On», превращая в деву-воительницу, — инстинктивно искала во мне точку опоры, требовавшуюся ей, чтобы высвободиться из-под этого человека, жаль, что я тогда оказалась такой курицей, испугалась, замахала руками, закудахтала: «Я не такая!..» Не узнала, не разглядела. Ничего не разглядела, спрятала голову в песок: мне нужно было, чтоб у Влады Матусевич было «все хорошо» — для моего собственного душевного спокойствия. Я тоже ее предала; не хуже, чем Вадим — Ющенко. Убежала, дезертировала. Бросила ее одну.

Больше всего мне сейчас хочется спросить у Вадима, видел ли он в ее архиве те снимки — те, на которых мы с ней вдвоем, я загримирована по-ведьмински, в стилистике героинь раннего Бунюэля, Влада с размазанной через весь рот кровавой помадой… Но я этого не спрошу: даже если и видел, он там тоже ничего не разглядел. И ничего не понял.

И я спрашиваю совсем другое — то, что он меньше всего полагает услышать:

— А почему именно я, Вадим?..

И он отводит глаза.

— Почему ты выбрал именно меня?

(Нежнее, подсказывает кто-то со стороны, — мягче, интимнее, меньше металла в голосе…)

— За такие деньги можно купить любой самый раскрученный фейс с национальных каналов, — рокочу я как виолончель или бандура, сокровенным грудным тембром (а как же, голос решает всё, это известно еще со сказки про волка и козлят, кузнец-кузнец, выкуй мне голос, чем не предвыборная технология?). — А моя программа не так уж и популярна, даже не прайм-таймовая, в топ-десятку я не вхожу…

— Тебе верят, — просто отвечает он. Решил быть откровенным. Хороший ход.

— А… Вон что. Приятно это слышать.

Пауза. (Тик-так… Тик-так… Тик-так…)

— И всё? Это единственная причина?

— Ну, — он широко улыбается, самой обаятельной из своих улыбок, — и, кроме того, — мы же свои люди, разве не так?..

Мы бы стали «своими людьми» — если б я согласилась. Вот что ему нужно: вот оно, наконец. И тогда не только шоу по торговле девочками исчезло бы между нами как тема — delete, delete. Тогда исчезла бы и Влада — такая, какой я ее помню. Вадим бы ее у меня выкупил, вместе с ее смертью. Так, как уже выкупил у матери, — а теперь выкупает у ребенка.

Это действительно круто. Нет, не просто круто — это супер, это блестяще, так что я опять готова замереть с раскрытым ртом, затаив дыхание: на что бы ни был нацелен мужской ум, на женщин он всегда действует так же неотразимо, как на мужчин женская красота. Мои аплодисменты, Вадим Григорьевич. Как это он сказал — историю делают деньги? Логично, тогда и историю человеческой жизни тоже — нужно только правильно выбрать свидетелей. Купить правильных свидетелей, как в каждом приличном судебном деле. Потому что всякая «стори» — это на девяносто пять процентов тот, кто ее рассказывает. И он знает, что я это знаю. И я знаю, что он знает, что я знаю…

На короткое мгновенье меня заклинивает, горло сдавливает спазм, и я слепну от ненависти к этому самодовольному лицу с розовыми губами в белых заедах от мороженого, — но и эта ненависть тоже какая-то словно не моя: я вижу ее в себе со стороны, словно снимаю на кинопленку… Так, а теперь мне нужно перейти на его язык — я владею этим языком, я знаю, как они разговаривают, эти люди:

— Я поняла, Вадим. А теперь смотри, что получается. Говоришь, мне верят. Если я соглашусь, то после всех этих ваших… интересных экспериментов верить мне перестанут — уж это наверняка. Даже если я сделаю себе харакири перед камерами, скажут — заказуха. Героем я никого больше не сделаю, придется переквалифицироваться. Ты говоришь — выгода. Хорошо, посчитаем. Двадцать пять штук в месяц — сколько там у нас до выборов — полгода? О’кей, пусть семь месяцев. Двадцать пять на семь — сто семьдесят пять. Ты предлагаешь мне продать, — (тут я на секунду теряю темп: продать что? — мою страну, которую чужие спецслужбы хотят спихнуть назад в ту яму, из которой она и сама тринадцатый год никак не выкарабкается? Мою подругу, чья смерть и на моей совести тоже, а память уже только на моей?.. Нет, не подходит, не то, не тот текст…): — Продать свою профессиональную репутацию, — (о, так лучше!), — за сто семьдесят пять тысяч долларов? За цену двухкомнатной квартиры на Печерске? Маловато будет, Вадим. Я на нее все-таки десять лет работала. А ты, как говорит мой тесть, хочешь на копейку рупь купить.

Тесть (Адин папа и правда так говорит!) — это уже бонус, чистое искусство: ни про какого моего «тестя» Вадим не слышал, и ему это досадно: прокол (значит, не такая уж я голая и беззащитная, кто-то меня прикрывает!). Улыбка так и осталась на его лице неубранная и выглядит теперь неуместно и неопрятно, как незастланная кровать. Он облизывает свои пухлые губы, блуждает взглядом по залу, будто что-то припоминая, потом вынимает из кармана мобилку, щелкает крышкой: до сих пор его телефон был выключен, вон какой важный был у нас разговор! — и наконец освежает-обновляет свою улыбку — на этот раз до состояния бледно-восковой спелости:

— Вспомнил анекдот про Плас-Пигаль… Бородатый, студенческий еще.

— А… Про женщин, которые не продаются, но это очень дорого стоит? — Я тоже улыбаюсь: значит, набавления цены не будет, приятно иметь дело с умным человеком! — А ты как думал? Так оно и есть, глубокая житейская мудрость… Знаешь, как еще говорят, — честный журналист продается один раз. Так вот, это не тот случай, Вадим.

— Жаль, — только и говорит он. Искренне говорит — ему действительно жаль.

— И мне. И знаешь, почему?

— Почему? — эхом откликается он.

The Show Must Go On. В глазах у меня уже темнеет от боли до желтых сумерек, и я всматриваюсь в переносицу Вадима, только эту переносицу перед собой и вижу, одну фиксированную точку, в которую стягивается, словно искривленное подводной съемкой, его лицо, — голос Фредди Меркьюри взлетает где-то внутри меня, как выпущенная из темноты птица, сыплет прямо в жилы разбитое стекло, невидимые кисточки множатся на коже, щекочут скулы, щеки, веки — я вижу себя глазком скрытой камеры, и это Владина камера: щелк-щелк-щелк — лицо мое замирает, и, затаив дыхание, я чувствую, как резко хорошею: ощущаю пылание огня под кожей, чувствую, как разглаживаются черты лица, словно во время любви, темнеют, наливаясь кровью, губы, — Вадим единственный зритель этого шоу, но я делаю это не для него… Кузнец-кузнец, а теперь, как говорила Влада, «вступает виолончель» — низкий, грудной тембр, ни один мужик перед таким не устоит:

— Почему? Да потому что вся эта затея, Вадим, представляется мне о-о-чень большой лажей…

— Даже так? — резонирует переносица.

— Ага, так. Не могут эти твои московские гости быть хорошими специалистами. Сильно подозреваю, что они всего лишь большие жулики.

— Почему ты так думаешь? — вскидывается переносица. Ага, боится. Значит, его денежки тоже в этом деле есть.

— Как тебе объяснить… — Теперь моя очередь играть у него перед носом посвященностью в тайное знание, как фокусник ножами. — Есть такая штука — сопротивление материала. Любой специалист, — напираю голосом на это слово, как телом на закрытую дверь, и слышу, как дверь, словно по колдовскому велению, поддается: «специалист» в этом языке — магическое слово, объект дикарской веры, элемент религии, в которой мир состоит из людей-богов, которые им правят, людей-массы, которые обеспечивают богам бесперебойную подачу амброзии, и еще «специалистов», серединки-наполовинку между жрецами и «полезными евреями», скопившихся где-то в запасниках, как тени в Гадесе, ожидая, когда боги их оттуда достанут и наймут для нужных им, богам, операций, — позиция «специалиста» двойственна, с одной стороны, он, конечно, обслуга, «шестерка» на подхвате, но с другой, заслуживает определенного уважения, как всякий носитель информации, коей сами боги, из-за нехватки времени, овладеть не могут, а значит, имеет перед богами преимущество, которым неизвестно еще как может воспользоваться, и поэтому со «специалистом» нужно осторожно, как в Средневековье со знахарями и колдунами, — «специалиста» нужно слушать, особенно когда он от чего-либо предостерегает, и Вадим меня слушает, мой виолончельный глас льется прямо в его раскрытые уши: — Любой специалист начинается с момента, когда он овладевает умением чувствовать сопротивление материала. Может оценить предел его податливости. Работа с материалом — это всегда договор, как с живым существом, — вот до этого предела я тебя обжигаю, окисляю, переформирую, и ты меня слушаешься. При условии, конечно, что я не пытаюсь делать ножи из стекла, а чайники из бумаги…