Ни слова, увы, не сообщалось в печати о вооруженных нападениях на Холм и Демянск, точно и не свистели бандитские пули в ночи и не взламывались военкоматские сейфы с секретными документами.

Лишь в «Петроградской правде» появилось набранное глухим петитом траурное объявление. Партячейка и весь рабочий коллектив Семянниковского металлического завода с прискорбием извещали о трагической гибели коммуниста Алексея Федоровича Силина, бывшего мастера котельной мастерской.

Объявление было сдержанным, без подробностей — «погиб от руки классовых врагов». Не сообщалось, естественно, и о пятиконечной звезде, вырезанной бандитскими ножами на груди Силина, хотя страшная фотография с изображением растерзанного коммуниста побывала во всех мастерских завода, заставляя в гневе сжиматься рабочие кулаки.

Не приспело еще время для публикаций. Слишком многое оставалось не расследованным до конца, окутанным непроницаемым покровом тайны, и работа на Гороховой, напряженная, настойчивая, привычно бессонная, шла без остановок.

Мессинг не ошибся, предвидя ход дальнейших событий. Банда савинковских убийц и впрямь затихла, притаилась в темных углах, а некоторые ее участники были уже арестованы чекистами.

Но попадались, к сожалению, не главари с выкраденными секретными документами и даже не те матерые бандюги, что были присланы в составе основного ядра. Вылавливалась главным образом жалкая мелочь: уголовники, выпущенные из исправдома, примкнувшие к банде белогвардейцы из битого воинства Булак-Балаховича. Ничего они не знали толком, эти исполнители чужой воли, ничем не могли ускорить следствие.

С одним из них, разбойничьей внешности здоровенным верзилой, вот уж второй час кряду беседовал Александр Иванович Ланге.

Верзила был осужден за конокрадство, чудом спасся от гневного крестьянского самосуда и отбывал свой срок в тюрьме, занимаясь плетением корзин из ивовых прутьев. И вдруг настежь распахнулась дверь камеры. Выходи на волю! Хватит сидеть в большевистской темнице!

Следовало, вероятно, не примыкать к шайке, воспользовавшись неожиданно приобретенной свободой. Благоразумнее было бы и безопаснее, да уж очень велик оказался соблазн. Как тут устоять конокрадскому сердцу, если дают оружие, сам себе становишься господином — бей, грабь, твори что взбредет в башку!

Но вознаграждение явно не оправдало надежд конокрада. Денег ему не досталось ни рубля, а взято было из финотдельских сейфов три плотных брезентовых баула, туго набитых червонцами. Не дали и золотых безделушек, обнаруженных бандитами в подвале замученного часовщика. Расплатились мануфактурой из разграбленных лавок Демянска.

— Сколько пришлось на вашу долю?

— Кто ж его знает, гражданин начальник?.. Аршин, поди, с десяток, больше едва ли… И сукнецо-то попалось жиденькое, на дерюжку похоже…

— А денег почему не получили?

— Деньги, говорят, раздадим после…

— Когда после?

— Когда потише сделается, поспокойнее. Да у них нешто разберешь, гражданин начальник? Темнят все подряд, жульничают. А рта разинуть не смей, знай себе помалкивай… Чуть что, грозятся отправить в расход. И застрелят за милую душу, глазом не моргнут…

— Выходит, обманули вас?

— Это уж в точности, гражданин начальник. Знатно обжулили.

Александра Ивановича, признаться, интересовало другое, совсем не порядок дележа награбленной добычи. Где скрываются вожаки шайки, где Колчак — вот что было важнее всего прочего.

Как раз этого, наиболее существенного, конокрад не знал. Или притворялся незнающим, опасаясь бандитской мести. Но скорее всего, действительно не знал. Слишком мелкая сошка, чтобы знать.

Отпустили его из банды, как и других обитателей исправдома, сразу после Демянска. Без явок, конечно, без связей. Сказали только напоследок, чтобы крутились поблизости с Новгородом, в окрестных деревнях, не заходя без крайней нужды в город. Еще пообещали, что при первой надобности разыщут сами, вновь призовут доблестно послужить «защите» родины и свободы.

Конокрад выполнил приказ своих новых хозяев. В городе не показывался, не рискнул заглядывать и в деревни, скрываясь в лесу, и не его вина, что попался, нежданно наскочив на засаду.

Хозяйничал в банде, судя по словам конокрада, жилистый чернобородый старик. Внешность у него броская, запоминается с ходу. Тонкогубый, нос широкий, слегка приплюснутый, глаза карие, ручищи длинные, тяжелые. Командовал полулежа на телеге, не то больной, не то раненый. Вертелись рядом с ним двое дюжих молодцов, приставленных для охраны главаря. Когда выламывали пальцы часовщику в Демянске, заставляя выдать припрятанное золотишко, главарь банды сам допрашивал беднягу. И золотые безделушки, отобранные у часовщика, забрал себе, спрятав в нагрудный кожаный мешочек.

— Что вам еще о нем известно? Как его звали в банде?

— Мужичонка, видать, тертый, бывалый… А звали его попросту — Михеичем…

— В чем был одет?

— Рубаха на нем белая, вроде домотканой, а поверх чиновничья тужурка зеленого сукна…

— Который из этих? — Александр Иванович достал из стола несколько фотографий, протянул их конокраду.

— Вот этот! — с злорадным удовлетворением опознал конокрад, безошибочно указав на фотографию Колчака. — Он самый и есть! Выходит, на зарубочке у вас числится? Это правильно, гражданин начальник! За такими шкурами не худо приглядывать…

— Вы действительно не знаете, где его искать?

— Видит бог, не знаю, гражданин начальник! Рад бы пособить, со всем бы удовольствием…

Вряд ли имело смысл продолжать этот затянувшийся допрос. Напрасная трата времени, нового ничего не выяснишь.

И Александр Иванович собрался вызвать бойцов внутренней охраны, чтобы отправить конокрада в камеру, но его опередил телефонный звонок.

— Зайди ко мне, пожалуйста, — весело пригласил Мессинг. — И поторопись, жалеть не будешь…

С этой минуты следствие начало приобретать стремительный и бурно развивающийся характер, вовлекая в свою орбиту новых оперативных работников и все энергичнее, все неотвратимее приближаясь к полному краху вражеской авантюры.

В Варшаве, на тихой Запольной улице, в меблированных комнатах гостиницы «Брюль», где обосновался штаб савинковской организации, именуемый для благозвучия «Информационным бюро», все еще продолжали верить в успех, надеясь ловко переиграть чекистов.

Не подозревал о скором крушении своих замыслов и сам Борис Викторович Савинков, после вынужденного отъезда из Варшавы избравший пристанищем роскошный парижский отель, где обычно останавливались высокопоставленные гости французской столицы. Савинков появлялся иногда в свете, элегантно одетый, таинственный, с неуловимой мефистофельской улыбочкой на губах, при случае тонко намекал на некие верные козыри, которые будут использованы против Советов по первому его знаку. Борису Викторовичу еще верилось, что нет в мире интеллектуальной силы, способной перебороть изощренную многоопытность великого заговорщика, каковым он привык себя считать и каковым считали его все окружающие. Нет такой силы, и, вероятно, не скоро она появится, если появится когда-нибудь вообще. И Борис Викторович долго еще пребывал в этой приятной уверенности, не допуская даже мысли о крушении своих честолюбивых планов.

Между тем игра, затеянная Савинковым, была проиграна. И проиграна, как показали дальнейшие события, безнадежно, по всем статьям.

В кабинете Мессинга Александр Иванович задержался недолго — понимали они друг друга с полуслова, заскочил после этого к себе, на третий этаж, порылся в сейфе, наскоро отбирая нужные документы, а в шестом часу вечера уже садился в поезд, следующий в Псков.

Легковая машина подвезла Александра Ивановича к Варшавскому вокзалу за минуту до отправления поезда, оформлять билет в кассе было некогда, и ему пришлось воспользоваться служебным удостоверением, выбрав проводника посимпатичнее, в старенькой фронтовой гимнастерке и в стоптанных солдатских сапогах.

— Надо — стало быть надо, товарищ комиссар, — сказал проводник, возвращая Александру Ивановичу удостоверение. — Места у меня все заняты, побудете до Пскова в служебном купе…