— И кто ж похоронен на этом кладбище? — спросила Людка в автобусе.

Ей вообще нравилось громко говорить по-польски на людях, тогда она чувствовала себя иностранкой, заграничной туристкой, все ей улыбались, а и автобусах и трамваях уступали место возле окна, чтобы она могла получше увидеть город.

— Их национальные герои и Райнис.

Фамилия Райнис привлекла внимание сразу нескольких человек, и они стали что-то говорить Тересе по-русски и по-латышски, вперемежку. Тереса отвечала, кивала головой, видимо благодарила.

— Видишь, — сказала она Людке, — здесь это кладбище все знают. Мне объясняли, как туда добраться.

— А кто такой Райнис?

— Великий латышский поэт. Вылезай, приехали.

— На польский его переводили?

— Представь себе, я не знаю; кажется, не переводили. Я читала по-латышски.

— Очень тебе было трудно?

— Как на всяком чужом языке поначалу. Ну, вот и кладбище.

— Это кладбище?!

— Вот именно. Видала ты когда-нибудь что-нибудь подобное?

Людка с Тересой вошли в ворота. За воротами начинался великолепный парк.

Вдоль длинной, обсаженной деревьями аллеи пестрели яркие клумбы. Если бы не надписи на мраморе, их ни за что нельзя было бы отличить от обычных цветочных клумб. Людка и в самом деле никогда не видела такого кладбища-парка.

Они остановились в конце аллеи, где росли две березы. У одной из них ветки были опущены книзу, а у другой — к большому Людкиному удивлению — все листья были обращены вверх.

— Вот это и есть надгробный памятник Райнису, — сказала Тереса.

Подошли поближе. «Не Мицкевич же, с какой стати мне раскисать?» — подумала Людка, чувствуя, что у нее дрогнула какая-то струнка в груди. И все из-за этих живых символов скорби и торжества жизни.

— Тереса, а что здесь, внизу, написано?

— Как бы тебе поточнее перевести… Это строка из стихотворения Райниса: «Освобожденный, поднимусь к солнцу и увижу утро завтрашнего дня».

Освобожденный, поднимусь к солнцу… Да он же великий поэт! Всего несколько слов, а сразу чувствуется. В этих словах было все то, что Людка знала, но не умела выразить. Была человеческая дерзость, и мудрость, и слабость, и легкомыслие, и брошенный миру отчаянный вызов, и фантастические замыслы алхимиков, и эликсиры, и лекарство от рака, и смерть Лумумбы, и экспедиция на «Кон-Тики» и лаборатории великих биологов, и проекты Леонардо да Винчи, и каналы в пустыне, и пирамиды фараонов, и государство инков, и мир, каким он будет через несколько сот лет, и космические полеты, и путешествия в глубину джунглей, и собственные Людкины колебания, чему посвятить жизнь — биологии или археологии, и то, от чего хотелось плакать без причины, и Людкино чувство к Тому Человеку, и она сама, со своими смешными мечтами, — с тех пор, как она полюбила глобус, ей хотелось обнять весь мир.

Быть может, муха и не относится к числу наиболее удачных творений природы, но чтобы вот так, живую, в пылесос! Впрочем, почему не относится? Об этом еще надо подумать. Пользы от мух, честно говоря, никакой, и, конечно, эти мерзкие, назойливые создания заслуживают разумного, планомерного уничтожения. Однако поскольку мухи — переносчики микробов, а микробы вызывают в живых организмах образование антител, то выходит, что мухи в какой-то мере способствуют созданию иммунитета к болезням. Так что же, есть от них толк или нет? Говорят, у мухи не то совсем отсутствует, не то чрезвычайно слабо развита нервная система (точно Людка не знала), — в таком случае она умирает в пылесосе без особых мучений. Может быть, она даже и не погибает, а как-нибудь там… выкарабкивается, в общем. Нет, все-таки у этого Корчиковского не хватает винтиков. Ну, пустил бы в ход отраву, порошок ДДТ (в классе говорили: «Этот, считай, ДДТ» — «дошел до точки», когда кто-нибудь начинал нести совсем уж дикую ахинею), это хоть гуманные способы. Но придумать такое, да еще этим хвастаться!

И надо же было им попасть в одну школу! Людка мучается с ним так… Сколько же? Четвертый класс, пятый, шестой, седьмой, восьмой… уже шестой год. Одна пани Мареш сразу его раскусила и никогда не поддается на провокации.

А вот, например, пан Касперский, физик, однажды попался. В восьмом классе, в конце года, он спросил у Корчиковского про закон Архимеда. По физике Корчиковский всегда шел хорошо, даже, можно сказать, блестяще. И, конечно, много себе позволял. Так вот, когда у Корчиковского спросили про закон Архимеда, он вышел к доске и сказал:

— Я забыл. Напомните мне, пожалуйста, хотя бы первую фразу.

— Помилуй, Корчиковский, что ты несешь, весь закон формулируется в одной фразе!

— Это печально, — ответил Корчиковский. — Но ничего, двойки у меня все равно не будет, годовая, к счастью, получается выше.

— Ты думаешь? — поинтересовался пан Касперский. — А по моим расчетам, у тебя вполне может получиться двоечка.

— Давайте посчитаем, пан учитель. За первую четверть пять, за полугодие четыре, за третью пять, а если теперь пара, то шестнадцать разделить на четыре — получается четыре.

— Два получается, — твердо сказал пан Касперский. — Я просто разделю на восемь.

— А почему?

— А потому, что я не люблю таких остряков, — сказал пан Касперский, хотя все учителя, к сожалению, любили Корчиковского. — И еще потому, что хочу увидеть, какую ты, Корчиковский, скорчишь физиономию, когда получишь переэкзаменовку по физике.

— Не думаю, чтоб это было возможно.

— А я тебе докажу.

— А я даю вам слово, что на каникулах не притронусь к учебнику.

— А это уж твое дело.

Они обменялись еще несколькими фразами, каждая из которых начиналась с «а», и в конце концов пан Касперский доказал-таки Корчиковскому — не выставил ему годовой. Марек, конечно, переэкзаменовку выдержал, и если Людка, болтая с ним, вспоминала эту историю, то только для того, чтобы выяснить, в самом ли деле он на каникулах совсем не занимался физикой. Какой бы уж он там ни был, этот Корчиковский, но слово, похоже, держать умеет… Вот бы узнать. Но только точно. Ей до смерти хотелось увидеть, как он, нарушив честное слово, зубрит физику. Как бы она его презирала! Как высокомерно поворачивалась бы к нему спиной! А так что? Спиной поворачивался он, когда ребята спрашивали, много ли он летом вкалывал.

Стоя на передней площадке трамвая, Людка ехала во Дворец культуры на занятия биологического кружка. На улице Сверчевского в трамвай влез Корчиковский, пристроился возле автомата и стал всем отрывать билеты. Интересно, себе он оторвал? Куда он может ехать? Ни в какие кружки во Дворце культуры он не ходит, а сошел, как и Людка, на Свентокшыской. И пошел за ней следом, отстав на несколько шагов и делая вид, будто с нею не знаком. Людка решила думать только об озимом ячмене. Ей сегодня делать доклад. Не хватало еще, чтобы этот тип помешал ее научной карьере. И вдруг Людка увидела в нескольких шагах от себя… Того Человека. В одну секунду и Корчиковский и озимый ячмень были забыты. Людка окинула себя мысленным взором. На ней были синие в зеленую клетку колготки, начищенные до блеска сапожки, светлое пальто, белый вязаный шлем и красный шарфик; школьная эмблема[3] предусмотрительно приколота к воротнику и не видна. Так что Он может обернуться — вид вполне приличный. А прошляпить такой случай никак нельзя. На кружок она и так ходит чересчур аккуратно, один раз можно и заболеть. И Людка пошла за Ним. Они обогнули Дворец культуры, и Он вошел туда, где были кассы кинотеатров «Дружба» и «Молодая гвардия». Людка заняла очередь прямо за Ним и принялась лихорадочно шарить по карманам. Четыре пятьдесят. Мало. О боже, а в школьной сберегательной кассе у нее лежит сто двадцать злотых! И тут Людка вспомнила про Корчиковского. Она сказала стоявшей позади женщине, что сейчас вернется. Куда же он шел, этот Корчиковский? Наверно, тоже в кино. Выбежав на улицу и оглядевшись, Людка увидела, как он приближается к кассам.