…Пламя небольшого жаркого костра бросает красные отсветы на чеканное смуглое лицо. Индеец. Спальник. Спокойно лежащие на коленях смуглые руки. Руки, убившие Ротбуса. Он не видел этого, не слышал. Но знает твёрдо: сделать это мог только этот парень. И белый вихрастый мальчишка рядом. Зачем парень доверяет белым? И этому мальчишке, и Трейси…

…Чак тряхнул головой. Чёрт. У него нет другого варианта. Ехать в Колумбию и искать там Трейси. Это его последний шанс. Что Трейси знает о нём? Что он был телохранителем Ротбуса. И всё. Что он сам знает о Трейси? Трейси — киллер, сидел в Уорринге, у Ротбуса была на него карта. Теперь карта у русских. Он тогда бросил все вещи Ротбуса, даже не посмотрев, не проверив, осталась там карта Трейси или нет. Хотя если Ротбус взял её с собой, то она всё равно попала к русским. Жаль. Сейчас бы она очень пригодилась. Он тогда даже не посмотрел её, и у него на Трейси ничего нет. Он не нужен Трейси, разве что… держал же Трейси при себе спальника и белого мальчишку. Неужели придётся так предлагать себя? Противно до рвоты, но… но кто он теперь? Шофёр, секретарь, камердинер, дворецкий и… и всё. Остаётся ещё работа грузчика или дворового работяги в имении. А ему нужна работа. Любая.

Чак докурил сигарету, открыл форточку и выкинул окурок. А то поганцам и убирать-то нечего. Ещё два-три дня, и он уйдёт отсюда. Квартира в Колумбии, конечно, не сохранилась, два месяца его не было, старая шлюха наверняка сдала его комнату другому, а шмотьё также наверняка пошло с молотка, или просто выкинули. Но у него там и оставалось… две смены белья и… и ещё какая-то мелочь. Это всё можно будет купить. Ладно. Он расстегнул и снял пижамную куртку, снял нижнюю рубашку и бросил её на кровать к куртке, встал посреди палаты, прикинув, не врежется ли он во что-нибудь при развороте, и начал разминаться перед растяжкой.

Гэб, сидя на стуле перед столом Жарикова, настороженно следил за каждым его движением из-под равнодушно полуопущенных век. Что этот беляк задумал? Хитрый гад, крутит, крутит и выкручивает, не замахнётся, голоса не повысит, а ты ему всё сам и выкладываешь. Вопросы о здоровье, не болят ли руки, как двигаются, ходит ли Гэб в тренажёрный зал и на массаж… Гэб отвечал медленно, тщательно изображая тупого тугодума и сохраняя полусонное выражение лица. Он не мог понять, к чему ведёт беляк, куда направляет разговор, и потому нервничал.

Жариков беседовал спокойно, в меру участливо. Сегодня они должны выйти на разговор о кодирующей формуле. У Гэба все процессы протекают более скрытно, ни арест, ни горячка не были для него таким шоком, как для Чака. От тренажёрного зала к системе тренировок, от тренировок к личности Грина, от Грина к другим хозяевам… На чём держится преданность хозяину? На страхе? А чего бояться сильному тренированному человеку, владеющему всеми видами оружия и имеющему это оружие? И наконец прозвучало: Старый Хозяин.

Тело Гэба мгновенно напряглось, собралось в тугую пружину.

— Да, — Голос Гэба стал глухим. — От него мне не освободиться, сэр. Никогда.

— Вы знаете его имя?

— Да, сэр, — вытолкнул из себя Гэб. — Но… Но это запрещено, сэр. Я не могу назвать его, сэр, простите меня.

— Хорошо, — кивнул Жариков. — А написать?

Всё равнодушие мгновенно слетело с лица Гэба. По-детски удивлённо он уставился на Жарикова широко распахнутыми глазами.

— Напишите, — предложил Жариков, протягивая листок и ручку.

Помедлив секунду, Гэб взял листок, ручку и стал писать. Написал, перечитал написанное и удивлённо посмотрел на Жарикова.

— А почему не больно? — вырвалось у него.

Жариков улыбнулся.

— Потому что эту боль вам причиняли специально. Попробуйте вспомнить, Гэб. Вам брили голову?

— Да. Но, сэр… всех рабов так стригут, наголо, раз в год, мулатов чаще.

— Стригут, а не бреют.

— Да, сэр, машинкой, — кивнул Гэб.

— А вас брили. И приклеивали маленькие металлические пластинки.

— Д-да, — и обрадованно: — Да, сэр. Я вспомнил. Так… так это через них, да? Током?

— Да, — кивнул Жариков.

Гэб напряжённо свёл брови.

— Так… так это что, сэр? Так, значит… — и замолчал, не закончив фразы.

— Да, Гэб, — понял его Жариков. — Вы можете освободиться. И от зависимости от Старого Хозяина, и от тех слов.

— Тоже… написать?

Гэб даже не прибавил положенного обращения «сэр», и Жариков удовлетворённо улыбнулся про себя: процесс пошёл. Но лицо его голос оставались серьёзными.

— Да. Напишите и сожгите, — Жариков смотрел ему прямо в расширенные остановившиеся глаза. — Они сгорят, и сгорит их власть над вами. Вы поняли, Гэб?

Гэб судорожно дёрнул головой, стараясь и кивнуть, и не отвести глаз от Жарикова.

— Возьмите всё необходимое и идите к тому столу.

Гэб послушно встал, взял со стола листок бумаги, ручку, пепельницу и спички, перешёл к маленькому столу у стены и сел за работу.

Он написал, перечитал написанное, тщательно скомкал листок и сжёг его в пепельнице. Размял кулаком пепел.

— Ещё писать? — глухо спросил он, не оборачиваясь.

— Да, — ответил Жариков. — В другом порядке. Пишите и жгите, пока не почувствуете, что освободились.

Чаку понадобилось три листа. Гэб сжёг шесть. И тоже читал словарь, листал энциклопедию. И наконец ещё раз тщательно размял пепел, захлопнул и уложил в стопку книги, встал и с улыбкой шагнул к столу, протягивая Жарикову ручку.

— Спасибо, сэр, вот…

И, не договорив, рухнул на пол, потеряв сознание. Жариков поднял его и уложил на кушетку. Расстегнул на нём пижамную куртку и нижнюю рубашку. Гэб неразборчиво бормотал, закатив глаза так, что были видны одни белки.

— …не надо… глютамин… нет, нет, сэр, за что?!.. ситуация… опять… не надо… будьте вы прокляты… трубкозуб…не надо…

Жариков понимал, что эти странные, внешне бессмысленные слова и есть осколки формулы, но даже не пытался запомнить их и сложить в цельную фразу: суть процесса ясна. Он передвинул к изголовью кушетки табуретку и поставил на неё стакан с водой. А сам вернулся к своему столу и углубился в бумаги.

Вскоре бормотание затихло, дыхание стало ровным. Гэб глубоко вздохнул и сел. Взял стакан и медленно, маленькими глотками выпил.

— Спасибо, сэр. Прошу прощения, что обеспокоил, сэр, — и после недолгой паузы: — Я… я что-то говорил, сэр?

— Нет, — очень серьёзно успокоил его Жариков. — Вы лежали молча.

Он легко встал из-за стола, достал из шкафа с лекарствами таблетки.

— Это снотворное. Вам надо как следует выспаться. Выпейте таблетку, идите и ложитесь в постель.

Гэб послушно взял таблетку, проглотил. Он был сейчас не в том состоянии, чтобы хитрить, а тем более сопротивляться. Но провожатого Жариков решил ему не давать: привычка к послушанию должна довести его до постели.

— Да, сэр, слушаюсь, сэр, — пробормотал Гэб, направляясь к двери.

Как он дошёл до своей палаты, разделся и лёг, Гэб никогда потом не мог вспомнить. Видимо, спал на ходу.

У себя в комнате Андрей сразу разделся и лёг. Но тут же встал, убрал, разложил и повесил вещи, и снова лёг. Привычно вытянулся на спине, закинув руки за голову. Джо с Джимом на работе, он один. Серый тусклый свет зимнего дня, тишина. Ну вот, всё он сделал. И про столовую парням сказал. А что, чего в самом деле в холле тесниться? Отметим как… как День Победы отмечали. Да, их пригласили, они пришли, но чувствовали себя стеснённо. Они-то не воевали, ни вспомнить, ни сказать им нечего. Но что и как должно быть на празднике, они рассмотрели. Хоть и недолго были.

Андрей потянулся, поёрзал спиной и ягодицами по простыне, поправил одеяло. Ну вот, он один, редкая удача, надо спать. Никого он своими стонами не потревожит. Конечно, Джо с Джимом — здоровские парни, ни разу не попрекнули, что кричит и стонет во сне. А уж о чём другом и речи нет. Хотя… хотя и сами тоже… и странно: днём ничего, будто и не помнишь, будто и не было ничего, а ляжешь… столкнёшь одеяло, и опять Паласы, питомники, вся эта гадость, а накроешься… и опять на тебя наваливаются, чудятся чужие, шарящие по телу руки. Закричишь тут. Нужно очень сильно умотаться на работе, двойную смену отпахать, чтобы лечь и провалиться. А так… и не спать нельзя, и заснуть страшно.