— Это что, и есть крещенские? — спросил Эркин.

— Начинаются, — кивнул Колька. — Небо, видишь, яснеет, к ночи завернёт.

Работать в паре с Колькой оказалось легко. Как когда-то с Андреем. И от этого тяжелее. Незаметно для себя Эркин хмурился, то и дело досадливо встряхивая головой, будто отгонял, отбрасывал что-то.

— Ты чего? — негромко спросил Колька и, когда Эркин вскинул на него глаза, пояснил: — Смурной какой-то.

И Эркин не смог ни смолчать, ни отругнуться.

— Брата вспомнил. Так же… на пару работали.

— Ты… ты того, выплесни, чтоб на душе не кипело, — тихо и очень серьёзно сказал Колька.

Эркин судорожно сглотнул.

— Мы вот так, вдвоём на подёнке мужской крутились. Я что, только таскать, да ещё вон дрова знал, ну, пилить, колоть, а Андрей… Он мастер был. Всё умел. Ну… ну, ты ж его ящик видел…

Эркин говорил негромко, сбиваясь, повторяя одно и то же, как сам с собой, путал русские и английские слова. Колька слушал молча, не перебивая и ни о чём не спрашивая. А Эркин рассказывал. Каким Андрей был. И вот это неизбежное «был», как ножом полосовало.

— Мы на лето пастухами нанялись. Бычков пасти, ну, и на перегон. Я-то скотником был, до Свободы, знал это, а Андрей… в первый раз на коня в имении сел. За неделю выучился в седле держаться… Если б не он… Это он меня надоумил в Россию ехать, мне самому и в голову бы не пришло. И как документы выправить, тоже он придумал, и на разведку ездил… А в Хэллоуин тогда, если бы не он, свора бы Алису убила, мне-то уж было совсем не пройти, он пошёл, понимаешь, на смерть пошёл. Алису спас, а сам… А себя не пожалел… Ладно. Давай это переколем.

Эркин работал топором Андрея. Не потому, что у Кольки хуже наточен, а… а берёшься за топорище, что Андрей под свою руку подгонял, будто с ним поздоровался.

Покололи, сложили, снова за пилу взялись. Зашёл Колькин сосед — вроде Эркин на «стенке» эту встрёпанную с проседью бороду видел — посмотрел на них, покряхтел и встал к ним. Двое пилят, один колет. Из-под ушанки ползут полбу и шее струйки пота, ощутимо щиплет губы и щёки мороз, рукавиц не снимешь — хорошо, что сообразил вместе с курткой захватить и рукавицы, тоже ещё те, из Джексонвилля.

— Обедать… — вышла на крыльцо Мама Фира.

Эркин только головой мотнул, а Колька ответил:

— До темноты управиться надо.

Сосед помог им немного и ушёл: прибежала за ним его маленькая, совсем круглая из-за выпирающего живота жена — и они опять вдвоём. Эркин уже втянулся и работал со своей обычной исступлённостью. Главное — не останавливаться. И Колька подчинялся ему, заданному им ритму.

Ярко-красное солнце скатывалось за крыши, когда ни взвалили на козлы последнее бревно.

— Ну, поехали!

— Поехали, — кивнул Эркин.

Запил, ещё и… и ещё… и ещё… упал на утоптанный снег чурбак. И ещё один. И последний, третий, остался лежать на козлах. Три чурбака расколоть — это минутное дело. Когда рука набита. Поленья в поленницу, на полдвора она теперь. Сверху толь, жерди. Щепки на растопку, опилки смести в кучу к сараю, тоже накрыть, весной их под торф на грядки и или пережечь на золу, золу тоже собираем. Хочешь урожай иметь, так и попашешь, и покорячишься. Козлы в сарай, пилу с топорами в сени. Никак, всё? Всё!

Эркин выпрямился, вытер рукавом куртки мокрый лоб, сбив ушанку на затылок, и улыбнулся. Своей «настоящей» улыбкой. Колька радостно заржал в ответ.

— Смотри-ка, свалили!

— Вы есть идёте? — опять вышла на крыльцо Мама Фира.

— А как же!

— Идём, — улыбнулся и Эркин.

К изумлению Эркина, оказалось, что у него даже портянки намокли от пота. Мама Фира заставила его разуться и дала полотенце.

— Оботритесь. Пол у нас чистый, а пока есть будете, они и высохнут. И вот ещё, спину вытрете, чтобы не прохватило. Но снимать рубашку Эркин постеснялся. И так ничего не будет, тепло же в доме. Он подошёл к печке и прижал кней ноющие ладони, а потом прижался всем телом.

— Это ты так сохнешь? — удивился Колька. — А то давай, у меня тельняшка чистая есть.

— А сам-то?

— Нормалёк. Дают, не отказывайся.

Сопротивляться Эркин не смог: устал всё-таки. В Колькиной выгородке снял обе рубашки: ковбойку и нижнюю, обтёрся холщовым полотенцем и натянул затрещавшую на его плечах тельняшку.

— Во! — одобрил Колька, тоже сменивший тельняшку. — Теперь дело! А рубашки давай сюда, повешу на печке. И лопать айда, — и улыбнулся. — А ты злой в работе. Куприяныча загнал, меня чуть не ухандохал.

Эркин улыбнулся.

— Мы с братом тогда сколько… грузовиков пять, наверное, за день делали, — и честно добавил: — Но день был длиннее.

Ели опять на кухне. Мама Фира не села с ними, а только подавала на стол и смотрела, как они едят. Нарезанную кусками и перемешанную с луком селёдку, густой от картошки и капусты жирный суп, кашу с варёным мясом. К селёдке она налила им по маленькому стаканчику — Эркин уже знал, что их называют стопками — водки, а после каши поставила перед ними миски с ещё тёплым киселём и кувшин с молоком.

— Вот, молоком забелите.

Они, занятые едой, молча кивнули. Явился в кухню малыш и полез на колени к Кольке.

— И тебе киселя, — засмеялся Колька. — А? Хочешь киселя?

— Ага, — согласился малыш.

— А берёзовой каши?

— Не-е, — убеждённо протянул мальчишка и облизал подставленную ему Колькой ложку.

Так Колька и ел кисель: ложку в рот, ложку — Колобку.

— Ну, дров теперь до весны должно хватить, — Колька скормил Колобку последнюю ложку и спустил его на пол. — Вольно, юнга, свободен.

— Дрова хорошие, — кивнул Эркин.

Они поговорили немного о дровах, погоде и хозяйстве, и Эркин решительно встал.

— Спасибо большое, я пойду.

— Посидели бы ещё, — предложила Мама Фира, беря на руки Колобка, таращившего на Эркина глаза, круглые и тёмные как перезревшие вишни.

— Спасибо, — повторил Эркин, — но дома дела.

В Колькиной выгородке он переоделся — рубашки и портянки действительно высохли — и попрощался. Провожая его, Колька вышел на крыльцо.

— Смотри, как вызвездило.

— К холодам?

— Ну да. Крещенским самое время. Ладно, — Колька передёрнул плечами, — бывай. И спасибо тебе.

— На здоровье, — улыбнулся Эркин. — Бывай…

…Скрипел под бурками снег, щипало губы и щёки, рукам даже в варежках холодно. Эркин туже скрутил куртку, зажал её под мышкой, приладил под другую топор, засунул руки в карманы и пошёл быстрее. Да, здорово холодно, но это всё равно лучше алабамской слякоти и промозглой сырости.

Прохожих на улицах, считай, что нет. Все попрятались от холода по домам. А ещё не слишком поздно: вон сколько окон светится. Но ни голосов, ни даже обычного лая из-за заборов, только его шаги. Эркин шагал широко, уверенно. Когда сыт и одежда хорошая, никакой холод не страшен. И он идёт домой, к семье, его ждут. Он никогда не думал, что это такое: дом, семья. Это было слишком недоступно, невероятно. И это чувство, что он не один… Эх, если б ещё Андрей был.

Холод пробирал всё ощутимее, и Эркин встревожился: как бы Жене не оказалось холодно завтра идти на работу. Что она может под пальто поддеть? А здорово как щипет, хорошо, что он уши у шапки опустил, подсмотрел, как другие делают. И здоровская вещь — ушанка. В самом деле, удобно. И тепло. Ну, вот и «корабль» окнами светит. Он уже почти дома. Мягко чмокает войлочной прокладкой подъездная дверь, впуская в жилое тепло. Лестница, ещё одна дверь… и детский гомон, смех, визг… и с ходу, с разбега ему в колени врезается Алиса.

— Э-эри-ик!

Вдвоём они подошли к своей двери, и Алиса, обогнав Эркина, подпрыгнула, ловко шлёпнув ладошкой по звонку. А потом ещё и постучала.

Женя, в фартуке поверх халатика, открыла им дверь.

— Ну, вот и хорошо, — встретила она Эркина. — Давай, раздевайся, и сразу в ванну, да?

Эркин поцеловал её в щёку.

— Засну я сейчас в ванне. Я в душ, хорошо?

— Ну конечно, Эркин. Алиса, пойдёшь ещё в коридор? Нет? Тогда раздевайся.