В 1921 году не проедешь ни в Варшаву -- визы не дают, ни в Баку -- по пути вохра в расход выведет. Безопасность в смысле сохранения тайны полнейшая, но в Париже вешать кошек уже не хочется. От веселья, от хорошей жизни, от сытой тоски зарождаются общества кошкодавов, от голодной эмиграции, от беспокойства за завтрашний день ползут иные планы: хочется ласки... Без слов о любви, без клятв верности... Тот самый литератор из петербургской "Гигиены", который в прошлом году искал на Монмартре "легенду, сказку", в этом году переписывает в книжку рецепт возбудительных капель и соглашается, что для усталой души ровные парижские методы имеют свою прелесть...
В маленьком городе, в неоплаченной квартире после русского борща, русских котлет и французского сыра разыгрываются сцены, показывающие гигантскую перевоплощаемость русского человека. За полтора года, не изучая языка, не прочтя ни одной книги, не войдя во французское общество, сумели усвоить изюминку галльского разврата: быстрота, ясность, точность, гражданская сделка и полное отсутствие телефонных звонков назавтра. Из всего парижского арго заучена и превращена в канон одна лишь фраза: "Ne faites pas de chichi!.." Не ломайтесь, не "держите фасон", переходите сразу к делу или сразу скажите, что ничего не будет и не надо надеяться...
У Бодлера есть изумительный цикл стихотворений, посвященных вину: вино богачей, вино нищих, вино убийц, вино стариков, вино покинутых женщин и т. д.
Творимая двумя миллионами беженцев, книга русского исхода страдала бы непоправимым психологическим изъяном, если бы представители петербургского периода не вписали в нее цикла стихотворений в прозе: разврат эвакуации (кокаин, стрельба из наганов, любовь за место на отходящем пароходе и т. д.); разврат дней надежды (весенний Париж, радостные телеграммы из Крыма, кутежи с тостами, беззаботность трат); разврат нищеты, несложный, дешевый, терпкий, засасывающий... В Москве, в нетопленных зданиях бывшей биржи танцульки чекистов, буденовцев, ответственных спецов...
В Париже, в укромных углах Пасси русские обеды бывших людей, уроки французского разврата, реминесценции дней избытка... революции.
В истории русской революции пузырек французских капель займет почтенное место наряду с трупом повешенной кошки. От самодержавия с думой третьеиюньской к комиссародержавию с октябрьскими советами.
XIII
Тихое безумие овладевает маленьким городом. С течением дней Пасси обращается в клуб параноиков. Во всех партиях, во всех учреждениях, во всех группах, подгруппах и частных квартирах поселяются навязчивые идеи. Или мания преследования, или мания величия, или гениальные ясновидения отощавших маньяков.
Бритый человек с запорожскими усами. Пишет, пишет, пишет. Помешался на почве восторженного отношения к веревке и веры в сионских мудрецов. Рассказывает, что во Волочисске собственноручно повесил двадцать шесть человек, а в Кременчуге ездил с бочкой (!) выколотых комиссарских глаз. Задыхается от... евреев. Мильеран -- еврей, Ллойд-Джордж -- еврей, Врангелевскую яхту "Лукулл" потопил итальянский пароход об-ва "Адриа", потому что все члены правления этого об-ва -- евреи. Ходит по редакциям, хватает за рукав знакомых сотрудников и требует объяснить в чем сущность реакции и каковы отличительные признаки демократии.
Сотрудники, зная его точку помешательства, примирительно отвечают: "Ну, дорогой, ведь это совсем просто. Реакция, когда русские зовут евреев в полицию, демократия, когда евреи ведут русских в милицию..."
Безумец вдохновенно слушает, горячо жмет руку и записывает в свой дневник: "Сегодня один знакомый еврей прекрасно объяснил истинную подоплеку всех революций..."
Безумцы крайнего левого фланга: Бобрищев-Пушкин и Владимир Львов. У Бобрищева на бороде, косматой, нечесаной, рваной, или половина съеденной яичницы, или образцы всех блюд вчерашнего обеда. Выходит из дома, первые пять шагов держится спокойно и смотрит в землю, потом начинает размахивать руками и во весь голос кому-то возражает. Солнечным утром стоит в переулке Auteuil, читает какое-то воззвание и хохочет волчьим лаем... Когда Бобрищеву возражают в печати, он присылает по почте соответствующему журналисту длиннейшее письмо, наполненное бранью, цитатами из св. писания, неоконченными фразами. Завсегдатаи французского ресторанчика, куда он однажды зашел пообедать, поняли с кем имеют дело и сочувственно переглядывались: русский, такой еще молодой, помешался от большевиков... Завсегдатаи русской политики устраивают с ним дебаты, ловят его на противоречиях, цитируют, угрожают бедному больному, виновному только в том, что близкие отпускают его без призора и не помещают его в соответствующее учреждение.
Владимир Львов. Тронулся, левея. В 1919 -- старая тактика, в 1920 -- новая, в 1921 -- признал советскую власть, но поставил некоторые условия (жар, постоянная лихорадка, не принимает пищи, общее расстройство нервной системы)... Осенью 1921 вошел сотрудником в "Смену Вех"... Но уже в конце 1921 письмом в редакцию "Смены Bex" заявил, что он левее своего товарища по палате No 6 Бобрищева-Пушкина и убедительно просить не смешивать его с Лукьяновым, разошедшимся в известных пунктах с Лениным. Громадного роста, цвет лица апоплексический, опасаются за удар, неизлечим.
...У каждого безумца своя мания, у каждой мании свои особые формы проявления. В маленьком городе множество беженцев, сохранивших внешнее равновесие, но страдающих навязчивыми идеями.
Одни -- рекламисты. Не пьют, не спят, ничего не хотят, никуда не стремятся, но мечтают увидеть свою фамилию хотя бы в сиротской эмигрантской печати. Этот разряд больных обслуживается специальной хроникерской рубрикой: идет ли речь о заседании, лекции, выставке, публичном диспуте, премьере, тяжелом происшествии, последний абзац отчета начинается сакраментальной фразой: "Среди присутствующих мы заметили", или "присутствовали в числе других", или просто "присутствовали" -- следуют фамилии дюжины маньяков, состоящих членами правлений во всех решительно организациях, выступающих оппонентами на любом докладе, посещающих все те места, о которых назавтра может быть дан отчет...
Болезнь этих людей происходит от жажды деятельности; в них праздно гниют зародыши политических деятелей; им бы трибуну, бурные апплодисменты, порядки дня, а судьба швырнула их в Пасси и в утешение порадовала буффонадой кукольных организаций... Вот они и бесятся, и отыгрываются на "присутствовали"... И среди них есть градации болезни: остро-заразные и хронические. Маньяки, недавно прибывшие из советской России, обычно попадают в разряд остро-заразных. Горе редакциям, если человек, обладающий какой-нибудь ученой степенью или чином, бежал по льду, переплыл реку, ушел пешком и т. п. Прибыв в маленький город, он за неделю добивается гигантских успехов: в одном лишь номере газеты он способен "присутствовать" до пяти-шести раз: 1) нас просят сообщить, что имярек, только что прибывший из Совдепии, ознакомившись с протестом против смертной казни, присоединяет свою подпись; 2) имярек, только что прибывший из советской России, на митинге там-то и там-то произнес интересную речь; 3) в числе присутствующих на последнем субботнике мы заметили имярека, только что прибывшего из советской России и т. д. и т. д.
Как правило, рекламисты вежливы, терпеливы и ласковы. Но сопротивление их планам способно повлечь буйство, намеки, угрозы, обещания посчитаться и пр. Опыт полуторагодовой практики показал, что лучше всего разрешить пришедшему к вам маньяку, чтобы он сам написал отчет о своей лекции или заметку о своем присутствии: упоминая себя в третьем лице, маньяк становится необычайно скромен.
Таковы рекламисты. Тесно к ним примыкают и являются по-видимому родственной им подгруппой другие маньяки. Присвоение непринадлежащих ученых степеней, рассказы о сейфах, об особняках, о прежнем образе жизни и т. д. Приват-доцентов в эмиграции почти нет; кажется, на весь маленький город имеется один только стыдливый человек, который пребывание в Петлюровской Украине и у Махно не считает стажем, достаточным для занятия кафедры, лицо со средним образованием имеет право именовать себя профессором провинциального университета (Киевского, Харьковского, Новороссийского), лицо с высшим образованием считается профессором московского университета, если среди окружающих петербуржцы, и петербургского университета, если среди окружающих москвичи. Небольшой остаток "профессоров до 1918" предпочитает в целях самозащиты от маньяков довольствоваться именем отчеством.
