Кудряш и Гусак были в высшей степени преданы Тольскому, и он ценил это, обходясь с ними как с равными.

   -- Здесь, в лесу, мы равны, между нами нет господина. Мы -- товарищи, лесные обитатели, -- часто говорил он и становился сам на страже, давая выспаться Гусаку и Кудряшу.

   Когда деньги у Тольского были на исходе, Кудряш принялся за свои, которые у него водились благодаря щедрости барина: Тольский своим выигрышем в карты делился и с преданным слугою, а тот копил деньги; они пригодились теперь -- спасли от голода.

   Как-то ночью, когда у шалаша дежурил Кудряш, он, к своему ужасу, при свете костра увидал каких-то странных людей, похожих на больших обезьян, вооруженных стрелами. Они со всех сторон окружили луговину.

   Кудряш выстрелил в них из пистолета и громко крикнул:

   -- Опасность, вставайте!

   Этот возглас разбудил Тольского и Гусака; они быстро вскочили и подошли к Кудряшу. Тот рассказал им об угрожавшей опасности.

   Выстрел молодого парня навел такой страх на дикарей, что они бросились бежать со всех ног и скоро скрылись. Но это нисколько не избавляло наших лесных обитателей от опасности: враги во всякую минуту могли снова вернуться на поляну, а тогда что могли значить три смельчака против нескольких десятков дикарей, вооруженных стрелами, пиками и дубинками.

   Тольский и его спутники решили в случае нового нападения защищаться до последнего и недешево продать свою свободу, а может быть, и жизнь. Впрочем, им и оставалось только это: назад, к берегу, они боялись идти, чтобы не попасть в руки губернатора и его команды. Но, чтобы защищаться, необходимо было запастись порохом и пулями. Сделать это вызвался Гусак.

   -- Добыть все можно, -- сказал он. -- В селении продают и порох, и пули... Деньги давай, я куплю.

   -- А когда ты пойдешь?

   -- Когда деньги дашь!

   -- За деньгами дело не станет, хоть сейчас.

   -- Ну вот я сейчас и пойду.

   -- А как же мы вдвоем останемся?.. Нет, Гусак, идти тебе не время: ты уйдешь, а на нас нападут дикари, -- заметил Кудряш.

   -- Ты говоришь, Ванька, глупости! -- остановил его Тольский. -- Ну какая Гусак нам защита?.. У нас хоть есть пистолеты, а чем он будет защищаться? Пусть идет и купит пороху и пуль, да и ружье себе.

   -- Можно, можно... и ружье купим... Деньги есть -- ружье есть...

   Тольский дал Гусаку денег и наказал ему скорее возвращаться с оружием, а также прихватить с собою и хлеба.

   Гусак ушел. Тольский и Кудряш остались одни.

   Давно миновала ночь; настало жаркое летнее утро. От жары попрятались в норы все животные и пресмыкающиеся, птицы засели в гнезда. Во всем вековом лесу стояла необычайная тишина, ничем не нарушаемая, ничем не прерываемая.

   От такой почти тропической жары запрятались в шалаш и Тольский с Кудряшом. Тишина и жара клонили обоих ко сну. Тольский, сколько ни крепился, скоро задремал.

   Кудряш, сознававший, что обязательно должен бодрствовать, тоже не выдержал и так крепко заснул, что не слыхал, как дикари-индейцы крепко скрутили ему руки; он только тогда проснулся, когда один из них потащил его за волосы из шалаша. Кудряш застонал от боли, открыл глаза и с ужасом опять закрыл их, увидев вокруг себя целую толпу.

   Его опасения оправдались: дикари снова вернулись на поляну, где накануне заметили двоих белолицых, подкрались к шалашу, не встречая сопротивления, заглянули в него и, увидев Тольского и Кудряша крепко спавшими, прежде чем те успехи опомниться, крепко скрутили их.

   Оставив в шалаше связанными наших лесных обитателей, дикари вышли на поляну для совещания относительно того, что им делать с бледнолицыми -- теперь ли убить или доставить в свой стан живыми; но, видимо, не могли сговориться, так как долго спорили, кричали что-то на своем непонятном языке, похожем на крик филина.

   У Кудряша бегали по телу мурашки. Он считал себя виновным и не смел не только заговорить со своим господином, но даже и посмотреть на него.

   Тольский тоже угрюмо молчал; он раздумывал о своей судьбе, которая прежде баловала его, словно нежная мать, а тут вдруг стала лиходейкой-мачехой, забросила на край света в неведомую страну и отдала в руки дикарей.

   Наконец Кудряшу надоело лежать молча, и он решился заговорить со своим господином.

   -- Сударь, сударь, -- тихо, дрожащим голосом позвал он Тольского. -- Вы, сударь, на меня не сердитесь?

   -- За что?.. Разве ты в чем-либо виноват? -- удивляясь, спросил у своего верного слуги Тольский.

   -- Как же, сударь!.. Я... я премного перед вашей милостью виноват. Ведь заснул я, сударь, крепко заснул...

   -- Ты вот про что!.. Успокойся, Ванька, успокойся, видно, такова наша судьба... Ведь если бы мы с тобой и не спали, все равно ничего не сделали бы, даже если бы стали защищаться, только хуже озлобили бы их и, может быть, давно погибли: их много, а нас двое. Жаль только, что я не послушал тебя и отпустил Гусака. Он сам был когда то дикарем и скорее помог бы нам. Одно нам остается: готовиться к ним на обед.

   Разговор Тольского с Кудряшом был прерван. В шалаш вошли два дикаря и знаками приказали им следовать за собою. Те повиновались. Их окружила толпа дикарей и повела в свой стан под палящими лучами солнца, не давая отдохнуть ни минуты.

   Тольский и Кудряш едва успевали за ними; они выбились из сил, ноги отказывали им повиноваться, но дикари, скаля свои белые зубы, подгоняли их ударами в спину.

   Наконец, уже к ночи, дикари вышли из лесу на обширное песчаное поле, где в беспорядке были разбросаны шалаши, сделанные из древесных сучьев и высокой травы. В один из них и впихнули пленников.

   В шалаше было совершенно темно, и едва Тольский с Кудряшом сделали шага два, как один за другим полетели в какую-то яму.

   В шалаше у дикарей обыкновенно вырывалась неглубокая квадратная яма; в одной из ее стен помещался небольшой туннель, по которому приходилось зачастую ползать -- так он был мал и узок; туннель соединял две ямы, одна из которых -- поменьше -- служила, так сказать, входом, а другая -- побольше -- жилищем дикарей в зимнее время; над ямой сводом поднималась крыша с отверстием посередине для выхода дыма. Ночью, когда погасал огонь в очаге, дикари выбрасывали в это отверстие обгоревшие головни и плотно закрывали его кусками кожи, а вход в шалаш завешивали шкурами. Из горячей золы постоянно поднимались дым и разные вредные газы, к этому присоединялся и запах от тесно скученных грязных людей, гнилой рыбы, испорченного мяса, старой кожаной одежды и щенят.

   Тольский, очутившись в яме, не скоро пришел в себя от неожиданности и невольного испуга.

   -- Иван, жив ли? -- позвал он своего слугу.

   -- Ох, жив, сударь, только спину отшиб...

   -- Ничего, Ванька, до свадьбы заживет.

   -- Мы, сударь, видно, в могилу попали...

   -- Не торопись, Ванька! И в могиле скоро будем, а это, верно, пока жилище дикарей. Это еще что за отверстие? -- проговорил Тольский, нащупав в яме вырытый в земле туннель, после чего со связанными руками пополз по этому проходу и вскоре очутился в зимнем обиталище.

   Кудряш последовал за своим господином. Как в первой, так и во второй ямах царил непроницаемый мрак.

   -- Из одной могилы, сударь, мы попали в другую, -- подавив в себе вздох, промолвил Кудряш.

   -- Да, и в более обширную... Плохо, парень, что руки у меня связаны.

   -- Дозвольте, сударь, я развяжу! Зубы у меня острые, хоть какую веревку перегрызут. -- И Кудряш, подтянувшись к своему барину, стал зубами рвать веревку.

   Веревка, которой были связаны руки Тольского, оказалась довольно толстой, и Кудряшу пришлось немало над нею поработать; но в конце концов руки Тольского были освобождены, и он поспешил развязать руки и своему слуге.

   От сильного зловония у Тольского кружилась голова; он стал обдумывать, как бы ему и Кудряшу выбраться отсюда, и решил пробраться туннелем обратно; там воздух был не так испорчен и было чем дышать.