Но вот дальше получилось все скомканно. Создалось впечатление, что артисты плохо выучили текст, а подсказать им было некому. На сцену вбежали еще двое, один – тоже толстый, но высокий – держал письмо и затряс им, оглашая зал дурацким басом:

– Сын мой! Я никогда не поверю...

Пауза. Второй папаша, который с письмом (Степа не запомнил ни одного имени, кроме Фердинанда), выжидающе замер, глядя на два трупа.

Еще один товарищ, третий по счету и худой, ни с того ни с сего давай кричать, словно только что выслушал обвинения:

– Я всему виной? Занятно! Разве я имел право тебе приказывать? Пусть я сейчас погибну, но вместе со мной и ты! Эй, люди! Кричите на всех перекрестках: «Убийство!» Разбудите судебные власти! Стража, вяжи меня! Я открою такие тайны...

И снова пауза. Трое живых переглядывались.

– Отравитель! – выбросил вперед руку с указующим перстом папаша над трупом дочери. Но почему-то указывал на папашу с письмом, а не на Фердинанда.

«Бессмыслица», – подумал Степа.

– Сын мой! – сказал трагическим басом папаша с письмом. – Ужели единый взгляд твой – последняя моя отрада – не упадет на меня? Нет? (На сцену выскочили стражники, оторопело топтались, очевидно, не знали, что им делать). Теперь берите меня!

Стражники радостно схватили папашу с письмом, и не успел Степа глазом моргнуть, как дали занавес. Он первый воодушевленно зааплодировал, безумно радуясь концу спектакля. На поклон вышли растерянные артисты, среди них не было тех двоих, персонажи которых умерли от яда, – быстро раскланялись и побежали за кулисы, наскакивая друг на друга.

Степа забрал из гардероба пальто Яны и свою куртку, помог одеться девушке. Вышли из здания театра и побрели медленно по пустынной и мокрой улице – за время спектакля ее вымыл осенний дождик. Фонари по обеим сторонам дороги от влажного воздуха выглядели тускло светящимися овалами, создавали уют. Да, конец октября, осень стремительно приближается к зиме, скоро облетят последние листья с деревьев, и природа надолго уснет. Степа ощутил в душе приятное чувство покоя, когда не надо никуда спешить, ни за кем гоняться, а можно идти вот так медленно по улице, наслаждаясь свободным временем. Он обнял за плечи Яну, но она вскипела, сбросив его руку:

– Тебя нельзя водить в культурные заведения! Ты как себя вел? Стонал, вздыхал, храпел! Это в театре! Еще и реплики бросал на весь зал!

– Скучно было, – оправдался Степа и притянул ее к себе. – Янка, не сердись. Не люблю спектаклей, плохую игру... Какое мне дело до их надуманных, вычурных страданий. Зато я люблю тебя.

– Любишь! – надула губки Яна. – Мы с тобой никуда не ходим...

– В бассейн ходим, – напомнил он.

– Редко! Тебе даже жениться на мне некогда. Или ты передумал?

– Попробовал бы я! – хмыкнул Степа. – Ты тоже постоянно в институте, домой приходишь поздно. Как жениться, когда ночью и по выходным не женят?

– Степа, – Яна вздернула красивый носик, – на это всегда можно найти время. Но мне кажется, что ты в свою работу влюблен больше, чем в меня. А помнишь, как сегодняшняя пьеса называется? «Коварство и любовь»! А помнишь, чем закончился спектакль?

– Это что, угрозы? Шантаж? – деланно испугался он, вытаращив глаза точь-в-точь как артисты.

– Именно, – подтвердила Яна. – Не хочешь, чтоб я тебе в кефир подсыпала яда? Не хочешь?

– Я хочу вот что...

Степа сгреб Янку и... О, как чудесно целоваться на пустой улице в тихую ночь! Как великолепно, что тебе не восемьдесят лет, а только стукнуло двадцать семь и все самое интересное впереди! Как приятно вдыхать влажный воздух, перемешанный с запахом рыжих волос Янки! Как здорово, что так будет всю жизнь!..

Мимо промчалась машина. Степа оторвался от Яны, проследил за ней. Машина милицейская, а остановилась у театра, где уже стояла карета «Скорой помощи». Выпрыгнули милиционеры, торопливо вбежали в здание. Степа взял Яну за руку и потянул к театру.

– Куда ты?.. Нам не в ту сторону, – растерянно бормотала она.

Подойдя к машине, отпустил девушку, заглянул внутрь. За рулем сидел знакомый водитель, поздоровались.

– Что случилось? – спросил его Степа.

– Да позвонили... трупы, говорят, на сцене лежат.

– Что?! Ну-ка, Янка, полезай в машину и жди меня.

Девушка что-то пробурчала в ответ, но Степа рванул в здание театра. Разочарованно вздохнув, Яна залезла в машину, села на сиденье и нахохлилась. Водитель решил завязать разговор:

– А кто ж ты такая будешь нашему Степе?

– Де-юре – невеста, а де-факто – жена, – ответила Яна и отвернулась к окну.

Не завязался разговор, девушка не в настроении. Водитель решил вздремнуть.

– Туда нельзя! – встретили его шепотом перепуганные билетеры.

Показав удостоверение, Степа попросил провести его к месту происшествия. Администратор – крупная женщина с неприветливым лицом – проводила его к сцене через зал, в котором десять минут назад он так маялся.

Занавес был открыт, два тела неподвижно лежали на первом плане сцены, отчетливо выделяясь на полу розово-лиловыми одеждами. Наметанный глаз Степана сразу заметил, что произошли изменения – убраны стол и кресла. Актеры в гриме и костюмах жались друг к дружке у кулис, не сводили потрясенных глаз с тех, кто так и остался лежать в последней мизансцене. Здесь же, у портала сцены, находились и те, кто обслуживал спектакль – рабочие в робе, гример, реквизитор, костюмеры. Все не понимали, что произошло, молча следили за работниками правоохранительных органов, которые бродили по сцене, казалось, бесцельно.

Крашенная в белый цвет и в крупных кудрях женщина что-то вполголоса рассказывала старшему опергруппы, кутаясь в вязаный жакет, хотя в театре было не холодно. Он заметил Заречного, идущего по залу, пошел навстречу, оба поздоровались за руку.

– Тут кое-что убрали со сцены, – сразу обратился Степа ко всем. – Верните на место стол и кресла.

Рабочие ринулись за кулисы, принесли мебель. Стол оказался пуст.

– Кто трогал со стола посуду? – строго спросил Степа и объяснил старшему опергруппы Микулину: – Я был на спектакле. Граждане, кто трогал посуду?..

– Я... – заблеяла пожилая женщина, испуганно мигая веками.

– Послушайте, – кисло протянул Микулин, – разве не смотрите кино? Разве не знаете, что трогать в таких случаях ничего нельзя?

– Но... понимаете... – продолжила та, – у нас выстроен поклон. Как только дают последнюю реплику – идет занавес, а мы за занавесом... тоже идем. Мы должны убрать реквизит и мебель... Это поставлено режиссером. Актеры кланяются уже на пустой сцене... Я и забрала со стола... чтобы рабочие не разбили посуду... она дорогая.

– Но актеры кланялись перед занавесом, – припомнил Степа.

– Да, сегодня, – подтвердила женщина в кудряшках. – Потому что Ушаковы не встали после... а обычно они встают и идут на поклон...

– Где она? – тихо простонал Микулин. – Посуда где?

– Принести? – и старушка живо побежала за кулисы.

– Стойте! – остановил ее Микулин. – Теперь лучше не касайтесь никаких предметов, вам понятно? (Старушка несколько раз подряд кивнула.) Граждане, никто не должен касаться предметов на сцене и за кулисами. Мда... Уфффф! А теперь просим всех покинуть сцену. Идите к себе... где обитают ваши артисты? – спросил кудряшку.

– В гримерках, – отрапортовала та.

– Вот туда и идите. Освободите место для работы.

– Мы ничего не заметили, – оправдывалась за всех кудряшка. Она была еще и маленького роста, но с внушительным бюстом. – Вернее, заметили потом, когда они не поднялись. А сначала не заметили. Я помощник режиссера, слежу за порядком на спектакле, вдруг слышу – не те реплики. А я даю команду осветителям и звукорежиссеру. Они лишь по моей команде меняют свет и музыку. Смотрю в пьесу – не то говорят, Фердинанд вообще ни слова, лежит...

– Идите, – снова приказал Микулин.

Артисты и все прочие, с опаской поглядывая на трупы, побрели за кулисы. Микулин, дождавшись, когда они освободят сцену, повернулся к Степе, указал подбородком на два тела: