Индийцы, хазарейцы, гератцы и бухарцы, которые на родине должны всегда

ходить со склоненной головой из-за господства суннитов, здесь гордо

поднимают голову и причудливо конт-растируют с туркменом или узбеком,

который робко крадется вдоль стены. Он - суннит, следовательно, чужак, и к

тому же еще ненавистный гость. Правда, в Иране он едва ли подвергнется

жестокому обращению, но все-таки он чувствует себя здесь вдвойне под гнетом

жестокости, которую в собственной стране проявляет по отношению к

сторонникам Али, и он разыгрывает здесь скромность.

Пустынными улицы Мешхеда бывают редко; но особенно полны и даже, я бы

сказал, забиты они в ясные осенние дни, *[208] *и если в эту пору, между

десятью и двенадцатью часами, взглянуть на пеструю сутолоку на всех улицах,

то едва ли запомнишь точно хотя бы один из окружающих тебя сотен предметов -

настолько ошеломляющее впечатление она произво-дит. Примерно в двухстах

шагах от роскошной резиденции имама вниз по краям рва рядом со стоящими по

обеим сторонам лавками снуют мелкие торговцы и старьевщики, которые носят

свои товары на руках, плечах и голове и производят своеобраз-ный шум

распевными выкриками, сопровождаемыми жестику-ляцией. Продавцы и покупатели

причудливо перемешались, и часто невозможно пробиться через этот клубок

людей. Тем не менее заторы на улицах случаются редко. Пешеходы, всадники,

нагруженные верблюды, привязанные друг к другу мулы, на-вьюченные узлами с

товарами, с кеджеве (корзины для путе-шествий), из которых кокетливо

выглядывают наполовину скры-тые покрывалами благочестивые персидские дамы, -

одни въез-жают в ворота святого места паломничества, другие выезжают оттуда.

Вслед уезжающим отовсюду звучит "Зиарет кабул" ("Да будет твое паломничество

приятно!"), а навстречу прибываю-щему - "Ильтимази дуа!" ("Помолись за

меня!"). В этом шуме, в этом хаосе голосов, в этой оглушающей суматохе нищим

лишь необычайно громким криком все-таки удается выманить подая-ние у святых

паломников. Многочисленные сейиды (потомки пророка) с большими зелеными

тюрбанами даже здесь способны острым глазом наблюдателя разглядеть только

что прибывшего; они протискиваются к нему, чтобы предложить свои услуги в

качестве чичероне в святых местах. Пение, крик, вой; вспыль-чивый ширазский

погонщик мулов ругается и дико размахивает хлыстом, женщины и дети

взвизгивают от страха; нашему европейскому глазу вся эта суета

представляется все более и более ужасной, мы уже думаем, что приближается

величайшая опасность, и тем не менее из этой массы все выпутывается в

должном порядке, каждый спокойно движется к месту своего назначения, не

претерпев никаких потерь, не имея оснований жаловаться на несчастье.

Привыкнув к тяжелому, подавленному настроению в тур-кестанских городах,

я был почти ошеломлен этой картиной. Я пошел в караван-сарай, вымылся и

привел в порядок свой изорванный костюм, намереваясь прежде всего разыскать

упо-мянутого ранее моего друга - европейца, полковника Долмеджа. Справляться

о человеке с европейским именем в священном городе Мешхеде - это всегда

неприятное дело, и тем более когда спрашивающий - хаджи, о внешних атрибутах

которого свиде-тельствовало мое обличье. После долгой беготни мне удалось

наконец добраться до нужных ворот, и кто сможет описать состояние моей души,

когда я взялся за железную ручку, чтобы постучать. Появился слуга, но, едва

увидев меня, он со словами проклятия закрыл дверь перед моим носом и

удалился. Я посту-чал второй раз. Появился тот же человек. Однако я уже не

ждал *[209] *его вопроса, а силой ворвался во двор. "Кто ты, хаджи, что тебе

надо? - закричал он на меня. - Что за дела могут быть у тебя с моим

господином? Разве ты не знаешь, что он неправоверный?" - "Правоверный или

неправоверный, - воскликнул я гневно, - иди скорей, позови своего господина

и скажи ему, что пришел гость из Бухары!"

Слуга удалился. Я между тем вошел в комнату, и как велика была моя

радость, когда я в первый раз снова увидел стол и кресла, предметы

европейского образа жизни. Я остановился перед ними, как перед священными

реликвиями, долго смотрел на них влажными глазами и даже не заметил сразу

газеты, которая лежала на столе. Это был номер стамбульской "Levant Herald".

Какое изобилие новостей обнаружили в ней мои жадные глаза! Я погрузился в

чтение и не вдруг увидел, что передо мной стоит стройный молодой британец в

европейском военном мун-дире. Он пристально смотрел на меня, однако не мог

узнать. Некоторое время мы стояли молча друг перед другом. Когда я наконец

понял, что он ни за что меня не вспомнит - и это было неудивительно при моей

невероятно обезображенной внеш-ности, - я прервал паузу: "What, you don't

recognize me?" ("Что, вы не узнаете меня?"). Мой голос заставил его

вспомнить обо мне, о моих приключениях, которые он частично знал. Не

отвечая, он бросился ко мне, обнял и, как дитя, заплакал, увидев меня жалким

и оборванным.

При первом же объятии множество насекомых, которыми кишела моя одежда,

перешли на него. Он едва обратил на это внимание, но по его вопросам: "Ради

бога, что вы наделали? Что с вами стало?" - я понял, какие изменения

оставило на моей внешности это опасное приключение. Мои рассказы затянулись

до позднего вечера. Нетрудно представить себе, какое чувство сострадания

пробудило в сердце чувствительного европейца опи-сание моих переживаний. На

Западе нас разделяют нюансы национальных особенностей и положения, а на

далеком Востоке европейцы видят друг в друге кровных родственников.

Полков-ник Долмедж это отлично доказал. В течение моего четырех-недельного

пребывания там я причинил ему немало неприят-ностей, и все же он был

постоянно добр, осыпал меня благо-деяниями и постарался, чтобы я смог

продолжить дальнейшее путешествие окрепшим и набравшимся сил.

Через несколько дней, когда я отдохнул, Мешхед, этот во многих

отношениях интересный город восточной Персии, воз-будил мое внимание и в

другом отношении. Я не знал, с чего начать обозрение многообразных

достопримечательностей, о ко-торых кое-что слышал, - с исторических,

религиозных или ли-тературных памятников. При моем первом появлении в Сахни

Шериф я своим жадным любопытством привлек к себе внимание многих голодных

сейидов, которые приняли меня за паломника - суннита и усердно старались

показать мне достопримечатель-ности святого места. Странно, подумал я,

Конолли, Фрэйзер, *[210] *Бернс, Ханыков и даже официальный Иствик приложили

немало усилий, чтобы хоть издали взглянуть на это святилище. Они охотно

заплатили бы сотни за вход сюда, а меня почти вы-нуждают к этому. Однако все

эти мусульманские святыни после десяти месяцев псевдопилигримства порядком

утомляли меня, поэтому я отклонил навязчиво предлагаемые услуги и один

посетил мавзолей, находящийся слева от двора^136 , а также великолепную

мечеть Гаухар-шад.

Мавзолей (Сооружение над гробницей имама Ризы в его сегодняшнем виде

поставил Шахрух-мирза, сын эмира Тимура. Особого блеска оно достигло при

Сефевидах, которые хотели повысить значение Мешхеда, чтобы отвлечь

правоверных от дорогостоящего паломничества в Мекку.) как снаружи, так и

внутри покрыт позолотой: это, бесспорно, самая богатая усыпальница в