подготовка шла полным ходом. У солдат была очень хорошая выправка, гораздо

лучше, чем в оттоманской армии, муштруемой уже в течение 40 лет, их можно

было бы принять за европейских солдат, если бы многие из них не надели прямо

на босые ноги красные остроносые кабульские башмаки и если бы короткие штаны

с длинными штрипками не были натянуты таким образом, что грозили лопнуть в

любой момент. Посмотрев немного, я двинулся к двери приемного зала, возле

которой толпилось множество слуг, солдат и просителей. Благо-даря большим

тюрбанам, которые я и мой спутник надели на себя, и моему виду отшельника,

который я приобрел вследствие трудного путешествия, все расступились и

беспрепятственно пропустили меня в зал.

Я застал принца в том виде, как было описано выше, по правую руку от

него сидел его везир, а далее по порядку вдоль стен другие офицеры, муллы и

жители Герата, среди них один перс, Имамверди-хан, который по причине

какого-то мошен-ничества бежал сюда из Мешхеда. Перед принцем стояли его

мухрдар (хранитель печати) и четверо или пятеро других приближенных. Я вошел

с приветствием, подобающим моему положению дервиша, направился, не обратив

на себя особого внимания общества, прямо к принцу и сел между ним и везиром,

потребовав у этого довольно толстого офицера подвинуться, причем мне

пришлось прибегнуть к помощи рук. Это вызвало смех, я же, ничуть не изменяя

себе, сразу поднял руки, чтобы произнести сидячую молитву. (Это арабская

молитва, и состоит она из следующих слов "Боже, Господь наш, дай занять нам

благословенное место, так как истинно Ты даруешь нам жизнь".) Пока я это

проделывал, принц пристально смотрел на меня, и я заметил, что он был

поражен, а когда я сказал "аминь" и все присутствующие вместе со мной

погладили бороды, принц приподнялся в своем кресле и восклик-нул, показывая

на меня пальцем, полусмеясь, полуудивленно: "Валлахи, биллахи шума инглиз

хастид!" ("Ей богу, клянусь, вы англичанин!").

Громкий смех сопровождал странную выходку молодого принца, он же, не

оставляя своей выдумки, вскочил с кресла, встал напротив меня и, хлопая в

ладоши, как ребенок, которому пришла счастливая мысль, воскликнул: "Хаджи

курбанет ("Пусть я буду твоей жертвой"), скажи мне, не правда ли, ты

англичанин-табдил ('инкогнито")?" Его поведение было таким наивным, что мне,

право же, было жаль лишать мальчика радости; однако у меня было основание

бояться дикого фанатизма афганцев, и, сделав вид, что шутка оказалась

немного грубоватой, я сказал:* [201] *"Сахиб мекун ('Оставь"), ты ведь

знаешь слова: 'Кто правовер-ного даже в шутку назовет неверным, сам станет

неверным". Дай мне лучше что-нибудь за мои фатихи, чтобы я мог отправиться

дальше". Мой серьезный вид и хадис, который я произнес, привели молодого

человека в замешательство, пристыженный, он сел и извинился, сказав, что

никогда не видел хаджи из Бухары с такими чертами лица. Я ответил, что я не

из Бухары, а из Константинополя, и, когда я предъявил ему для доказательства

свой паспорт, а также рассказал о его кузене Джалал ад-Дин-хане, сыне

Акбар-хана, который в 1860 г. побывал в Мекке и Константинополе и с которым

султан был особенно обходи-телен, он, казалось, изменил свое мнение. Паспорт

передавали из рук в руки, все высказывали свое одобрение, принц дал мне

несколько кранов и отпустил с приказанием посетить его еще несколько раз во

время моего пребывания, что я и сделал.

Впрочем, хоть эта шутка и прошла для меня удачно, для моего дальнейшего

пребывания в Герате она имела неприятные последствия. После принца каждый

старался обнаружить во мне замаскированного англичанина, и ко мне приходили

персы, афганцы и гератцы, без сомнения, для того, чтобы проверить

справедливость своих подозрений. Самым настырным был некий Хаджи Шейх

Мухаммед, старик, пользовавшийся славой вели-кого астролога и астронома. И

действительно, насколько я его узнал, он довольно много читал по-арабски и

по-персидски. Он рассказал мне, что путешествовал с Ханыковым и оказывал ему

в Герате много услуг, за что тот дал ему письмо к русскому послу в Тегеране,

которое он хотел бы переслать теперь через меня. Тщетно я пытался доказать

доброму старцу, что у меня нет ничего общего с русскими, но так и не смог

поколебать его уверенности. Удивительнее всех казались мне персы и афганцы.

Они полагали, что видят во мне человека а la Эльдред Поттингер, который

прибыл в Герат как торговец лошадьми, а позже правил городом. Мне говорили,

что у меня здесь кредит в сотни и даже тысячи дукатов, и все же никто не

хотел дать мне несколько кранов на хлеб.

Как бесконечно долго тянулось время, которое мне пришлось прожить в

Герате, дожидаясь каравана! Город имел мрачный, печальный вид, страх перед

завоевателями был написан на лицах жителей, и предметом разговоров все еще

была последняя осада, захват и разграбление. По свидетельству гератцев,

которое, впрочем, совсем неверно, Дост Мухаммед-хан захватил город не

благодаря храбрости кабульцев, а из-за предательства гарнизона. По их

рассказам, любимый ими Султан Ахмед был отравлен, а его сын Шанаваз,

которого гератцы почти обожествляют, только тогда получил известие о

предательстве, когда большая часть палтана^131 уже проникла в крепость. Бой,

который вел осажденный хан вместе со своими верными, истинно любящими его

подданными против озлобленного тестя^132 был одним из наиболее ожесточенных,

описание ужасов сражения больно *[202] *слушать, а еще страшнее рассказы о

грабеже, начавшемся через несколько дней после захвата, когда многие гератцы

со своим имуществом вернулись в город: четыре тысячи афганских солдат,

которые были выбраны для этого из разных племен и полков, по данному им

знаку набросились со всех сторон на незащищенные дома, и говорят, что они не

только отнимали деньги, одежду, оружие, утварь и прочее имущество, что ни

попадало им на глаза, но и заставляли каждого раздеваться почти донага, так

что жители остались полуголыми в совершенно разграбленных, опустошенных

домах. Даже у больных отнимали постели и одежду, у грудных детей - их

колыбели и не имеющие никакой ценности пеленки. Один мулла, у которого

отняли все его книги, рассказывал мне, что он потерял около 60 прекраснейших

ру-кописей. Больше всего он жалел, что вынужден был расстаться с Кораном,

завещанным ему дедом. Он умолял грабившего афганца оставить ему эту

единственную книгу, обещая молиться по ней за грабителя. "Не трудись, -

сказал кабулец, - у меня есть дома маленький сын, он будет молиться за тебя

по этой книге. Давай - ка ее сюда".

Те, кто знает алчность афганцев, легко может себе представить, как они

вели себя во время грабежа. Город грабили один день, а окрестности

опустошались осаждающими войсками в течение нескольких месяцев. Впрочем, это

единственные последствия войны, которые встречаются даже в цивилизованных

странах, и мы не будем очень упрекать афганцев. Жаль только, что из-за

ужасной политики, вместо того чтобы залечивать нанесенные ими раны, они

старались еще больше истощить завоеванные провинции, и в окрестностях, где

они, бесспорно, могли бы играть важную роль, их так ненавидели, что

население скорее было готово начать отчаянную борьбу, чем признать власть

афганцев. Герат, которому предстоит теперь вернуться к жизни, отдан в руки