Киевляне прощались с ним и с другими своими божествами, провожая (точнее, выпроваживая) их из своей земли. И, как окажется, уже не на время, а навсегда. Приставленные Владимиром двенадцать мужей (магическое число, несомненно, подходящее для своеобразной свиты языческого кумира) должны были проследить за тем, чтобы идол не прибился к берегу до тех пор, пока не покинет пределы обитаемого славянами мира, то жизненное пространство, которое они считали своей землей. Границей между своим миром (Русью) и чужим (Степью) служили днепровские пороги.
Позднее киевское предание, записанное в XVII веке в Киевском Синопсисе, рассказывает, будто киевляне провожали своего идола по берегу с криками: «Выдобай (то есть выплывай. — А. К.), господине боже, выдобай!» Идол и выплыл («выдобнул») чуть ниже по течению Днепра. Владимировы мужи оттолкнули его шестами, и Перун поплыл прочь, более уже нигде не приставая к берегу до самых порогов. Место, где Перун в первый раз приблизился к берегу, якобы получило с тех пор название Выдубичи{319}. Впоследствии здесь возник знаменитый киевский Михайловский Выдубицкий монастырь, славный в истории русской культуры и русского летописания.
Так покидал Перун Киев и всю Русскую землю. Его провожали в соответствии с языческими законами, тысячелетней языческой традицией, можно даже сказать, с подобающей почестью — не как презираемого, поруганного беса, но как по-прежнему могущественного бога. Зримо, явственно он освобождал место для нового, еще более могущественного Христа. И не случайно именно на месте «Перунова холма» выросла деревянная церковь во имя святого Василия{320} — вероятно, первая, поставленная Владимиром в Киеве. И в других местах Русской земли церкви первоначально ставили на месте прежних языческих капищ, знаменуя тем самым торжество новой веры и ее своеобразную преемственность с обветшавшими идолами.
Подобные обряды «проводов» Перуна проходили, по-видимому, и в других городах Руси. В летописях сохранились предания о свержении новгородского Перуна, идол которого, как мы помним, был поставлен над Волховом Добрыней по повелению Владимира.
«…Пришел к Новгороду архиепископ Аким Корсунянин, и требища разрушил, и Перуна посек, и повелел тащить его в Волхов. И, повязав его веревками, потащили его по калу (грязи. — А. К.), побивая палками. И повелел никому и нигде не принимать его». Новгородский летописец рассказывает о некоем «питьблянине» (жителе с Питьбы, небольшой речки, впадающей в Волхов немного ниже Новгорода), который пришел рано утром на реку, собираясь везти горшки в город на продажу, и увидел Перуна, приткнувшегося к берегу. «И отпихнул его питьблянин шестом, так сказав: “Ты, Перунище, досыта пил и ел, а ныне плыви прочь!” И сгинул тот со свету»{321}.
Этот рассказ читается в Новгородской Первой летописи младшего извода, составленной в XV веке. Конечно, он осовременен. Так, например, епископ Иоаким Корсунянин назван здесь «архиепископом», хотя этот титул новгородские владыки получили только в XII веке. по-новому, по-христиански, осмыслены и происходившие в Новгороде события.
Но в основе рассказа летописца, несомненно, лежит древнее предание, а обряд изгнания новгородского Перуна очень похож на киевский.
В том же XV веке было записано еще одно предание о новгородском Перуне. Когда идол влачили к Волхову, рассказывает составитель Псковской летописи, «вошел в Перуна бес и завопил: “Ох, ох мне! Достался немилостивым рукам сим!” И бросили его в Волхов, и повелели никому не принимать его. И когда плыл тот под Великим мостом, забросил палицу свою на мост, ею же безумные убиваются, утеху творят бесам». По другой летописи, Перун будто бы произнес при этом следующее: «Люди Новгородские! Сим потешаясь, вспоминайте обо мне, когда биться будете»{322}.
Это предание связано со знаменитой новгородской потехой — кулачными боями, устраиваемыми на Великом новгородском мосту через Волхов и всячески осуждаемыми Церковью, которая видела в них «бесовскую потеху». Позднее в Новгороде появятся и фальшивые «перуновы палицы» — деревянные, с тяжелыми оловянными наконечниками. В 1652 году тогдашний новгородский митрополит Никон (будущий патриарх) сожжет их публично у церкви Святых Бориса и Глеба, «и тако преста бесовское то тризнище».
За свержением идолов следовало крещение народа. Вероятно, вначале Владимир открыто окрестил своих сыновей и других членов семьи, которые должны были подать пример остальным. Согласно позднему киевскому преданию, крещение двенадцати сыновей Владимира происходило в «единой» «кринице», или источнике, получившем с того времени название Крещатик{323}. Крещатицкий источник (небольшой ручей) протекал в глубоком овраге вблизи впадения реки Почайны в Днепр. Позже это место киевляне стали почитать как святое. В начале XIX века над Крещатицким источником была сооружена часовня с высокой кирпичной колонной, увенчанной золотым крестом на серебряном шаре, — памятник Крещению Руси.
При крещении княжичи получили вторые, христианские имена. Так, Святополк был наречен Петром, Ярослав — Георгием, Мстислав — Константином, Борис — Романом, Глеб — Давидом{324}. Христианские имена остальных сыновей Владимира неизвестны (на Руси они почти не употреблялись). Примечательно, что как минимум три из шести известных нам крестильных имен первых князей-христиан (включая крестильное имя самого Владимира) были в употреблении в византийском императорском семействе. Василий, Константин и Роман — так звали представителей правящей в Византии Македонской династии, царствующих братьев и отца царевны Анны.
Наверное, одновременно с Владимировыми сыновьями приняли святое таинство и многие из знатных киевлян, пока еще остававшихся язычниками.
Как быстро сумел Владимир привести к крещению остальную часть города, мы не знаем. В «Истории Российской» В.Н. Татищева рассказывается о том, как киевский митрополит[89] и священники долго уговаривали киевлян принять новую веру, но лишь отчасти добились успеха: «По опровержении идолов и крещении множества знатных людей, митрополит и попы ходили по граду, уча людей вере Христовой. И хотя многие принимали, но множайшие, размышляя, отлогали день на день; иные же, закоснелые сердцем, и слышать о том не хотели»{325}.
И Владимиру пришлось проявить твердость, произнести свое веское княжеское слово. Согласно летописи, он посылает по всему городу глашатаев («послов») объявить жителям так:
«Если кто не придет завтра на реку — богат ли, или убог, или нищий, или раб — да будет противник мне». «И услышав это, пошли люди с радостью, радуясь и говоря: “Если бы не хорошо это было, не приняли бы сего князь и бояре”»{326}.
Летописец преувеличивал и здесь, говоря о всеобщем ликовании в Киеве. Ликование, наверное, было — но лишь со стороны тех, кто и раньше проявлял расположенность к христианству или уже принял крещение. Таких, как мы знаем, немало имелось в Киеве еще со времен Игоря и Ольги. Крещение самого Владимира в 987/988 году должно было увеличить их число.
Язычники же принимали новую веру, прежде всего повинуясь слову своего князя. Открытый княжеский призыв, провозглашение христианства княжеской верой, а отказывающихся принять крещение — личными врагами князя — все это и определило судьбу киевлян, а в конечном счете и всего Русского государства. Очень точно выразил эту сторону Крещения Руси митрополит Иларион, писавший в середине XI века: Владимир повелел креститься всей земле своей, «чтобы… всем быть христианами: малым и великим, рабам и свободным, юным и старым, боярам и простонародью, богатым и убогим. И не было ни одного противящегося благочестивому повелению его, если даже некоторые и крестились не по доброму расположению, но из страха к повелевшему сие, ибо благочестие его сопряжено было с властью»{327}.
