мешок с кошками и били палками по кошкам. Существовали и другие не менее экзотичные

варианты, которые в начале прошлого века Реза Мохаммад-шах отменил. Хомейни, придя к

власти, восстановил казнь в виде «забрасывания камнями».

Многоженство разрешено. Максимально допустимое количество жен — четыре. Но для

большинства иранцев это признак убогой культуры. Полигамия присутствует у кочевников,

незначительной части крестьян и торговцев базара. Не более того. Дома женщины-горожанки

надевают обычную европейскую одежду, а на улице, после победы исламской революции, хиджаб

— покрывало, скрывающее формы. Открытыми могут оставаться только овал лица, кисти рук и

ступни. Прядь волос из-под материи (в мои годы) считалась фрондерством, а косметика — явной

контрреволюцией. Со временем положение слегка изменилось в сторону либерализации, но на

первом этапе с этим вопросом было предельно строго. Нарушительниц арестовывали патрули

Исламских революционных комитетов, доставляли

в свои штабы, где подвергали физическим унижениям, штрафам, нередко тюремному

заключению.

Иранцы-мужчины, за исключением мулл, дома и на улице носят одежду европейского покроя.

Правда, исламский переворот привел за собой новую моду, так называемый «стиль милитэр» —

фасон наподобие военного. Он свидетельствовал о революционном настроении обладателя.

Образ дополнялся обязательной небритостью, придававшей мужчине повышенную суровость. Так

выглядели не только реальные исламские боевики, но и те, кто в целях безопасности пытался

слиться со средой, хотя ничего общего с ней не имел. Про таких в народе с насмешкой говорили:

«рише хафтадо нохом», что в переводе означает «борода семьдесят девятого», то есть щетину он

начал отращивать после исламского переворота (приспособленец).

В последующие годы обстановка с мужской одеждой нормализовалась, за исключением шляп и

галстуков60. По мнению иранского духовенства, эта часть гардероба олицетворяет враждебную

исламу культуру, символизирует образ мирового угнетателя, в связи с чем их обладатели не могут

рассчитывать на революционное снисхождение.

Вспоминаются два случая.

Первый произошел в самом начале моей командировки. Я вышел из консульства купить газету.

Для этого следовало

60 Во внешней атрибутике революционных переворотов, где основной движущей силой является

люмпен, вне зависимости от стран и эпох очень много общего. В данном случае четко

прослеживается аналогия с нашими френчами и кожанками времен Октябрьской революции,

бородами и обращением к почему-то ненавистной интеллигенции: «Эй ты, в шляпе!»

перейти улицу. Мне пришлось остановиться на краю тротуара, чтобы пропустить поток машин, была сильная пробка. На небольшой скорости ко мне приблизился дорогой мерседес. Его

владелец (из бывших) с ужасом посмотрел на меня, одетого в костюм с белой сорочкой и

галстуком. Поскольку внешне я похож на иранца, он, видимо, принял меня за своего. В его глазах я

увидел одновременно испуг и восхищение.

Он покрутил пальцем у виска, потом указал им на мой галстук и резко провел ладонью по своему

горлу. Все вместе это означало: «С ума сошел, тебя же зарежут!»

Второй случай приключился на четвертом году «исфа- ганского сидения», когда у меня почему-то

закололо сердце и я отправился к доктору. Профессор Данеш, известный в городе кардиолог, был

почтенным мужчиной за семьдесят. Седые волосы до плеч, красиво зачесанные назад,

свидетельствовали о благородном происхождении. На стенах в приемной и кабинете висели

многочисленные дипломы американских и европейских университетов. Почему профессор до сих

пор не удрал отсюда, оставалось загадкой.

Доктор, — сказал я ему, — у меня болит сердце!

Он внимательно посмотрел на меня и неожиданно произнес:

Вы очень счастливый человек!

Спасибо. Но как вы определили? — поинтересовался я.

Очень просто, — ответил пожилой аристократ. — Вы носите галстук!

И что?

Что значит «что»?! Меня, к примеру, за это могут повесить! — И он с ностальгической грустью

посмотрел на мою грудь.

Мы уклонились от нужной темы, и я деликатно напомнил:

Доктор, у меня болит сердце!

И правильно, — отозвался Данеш, — в этой стране здоровых людей вообще нет. У кого не болит

сердце, тот болен головой. А у кого с головой все в порядке и он понимает, что происходит, у того

болит сердце.

Такая форма обследования меня совершенно не устраивала. Я покосился на лежавший перед

доктором стетоскоп, как бы давая понять, что мне известно предназначение этой штуки, и тем

самым направляя его на традиционную медицинскую форму общения с пациентом.

Г-н Данеш! — настойчиво произнес я. — Колет вот здесь!

Это все ерунда! — живо откликнулся тот. — Поезжайте в Майями! Рекомендую категорически. Вы

дипломат, вам всюду открыта дорога. Три месяца на пляже, и как рукой снимет! Гарантирую! С

благодарностью будете вспоминать! — дал свое окончательное заключение кардиолог-светило.

Я понял, что ничего иного от него не добьюсь (а других кардиологов в Исфагане не было), и

притворно наивно спросил:

Доктор, а вы не могли бы выписать справку... про это... ну, про Майями? Но только, чтоб

непременно — три месяца. Нужно ведь как-то объяснить руководству, почему я надолго уехал.

— Без проблем, — ответил Данеш и красивым почерком выправил мне соответствующий

документ. На выходе его секретарша взяла с меня плату по профессорской ставке. Но за такую

бумагу никаких денег не было жалко.

Иранцы — мусульмане-шииты. Разница с суннитами, если не вдаваться в подробности, у них

примерно такая же, как у католиков и православных: на заре становления веры не поделили

власть в общине и продолжают собачиться до сих пор{[39]}.

Ислам пришел в Иран вместе с арабскими завоевателями в середине VII в., вскоре после своего

возникновения на Аравийском полуострове. С той поры он является господствующей религией в

этой стране.

В Иране арабский ислам претерпел изменения. Иначе и быть не могло, ведь он попал на почву

древнейшей культуры, наслоился на бытовавшие здесь до него вероучения: зороастризм,

манихейство, христианство, буддизм, кроме того, он был навязан персам в результате их

поражения в войне, что, естественно, вызывало протестные настроения. Но главное заключалось в

том, что ислам как идеология вынужден был обслуживать в Иране совершенно иную социально-

экономическую формацию: его изобретатели- арабы еще находились в процессе перехода от

кочевого образа жизни к оседлому, а персы к тому времени имели тысячелетнюю развитую

государственность.

Все эти факторы привели к тому, что иранцы, вынужденно приняв ислам, не поддались

арабизации, более того, постоянно вносили в религиозное учение свои собственные изменения

как концептуального, так и формального порядка, приспосабливая его под свой характер и нужды.

Находясь в составе арабского халифата, они являлись носителями оппозиционных центральным

властям настроений, неоднократно устраивали вооруженные восстания. Вырвавшись на свободу в

конце IX в., остались мусульманами, но объявили своих угнетателей-арабов нарушителями заветов

пророка, а себя — ортодоксами.

Любопытно, что при этом персы, верные своему извечному лукавству, никогда не отказывали себе

в удовольствии под разными оправдательными предлогами пить вино, петь веселые песни,

танцевать, курить опий, рисовать людей и зверей и т.п. Тон задавала элита, начиная с монархов и

их окружения, включая великих иранских поэтов и ученых.

Наверно, поэтому и сегодня иранцы в своей массе хотя и религиозны, но без фанатизма. Многие

из них критически относятся к собственным муллам, часто подтрунивают над ними, рассказывают