Иудею ненавистно всякое проявление таланта, если оно проистекает не из их среды. Главным образом по причине, что это ломает представление о том, что только иудей является человеком - все остальные - животными, предназначенными для его существования. Талант животного, выпадающий за рамки предназначенной деятельности - это некое "надприродное" несоответствие, и иудей ищет в нем частицы собственной крови (впрочем, найдя, не уравнивает с собой - кровь нужна только для объяснения), во всех иных случаях, предназначая на заклание, а не удается убить, пытаются уничтожить иным образом - умолчанием или травлей, насаждением болезней, развитием дурных привычек, его вербуют через своих женщин - не для селекции ли собственного рода? И это тоже убийство. Одно не противоречит другому - кроме того, заработанные талантом "дивиденды" останутся в "семье" - прокормят. Как кормили Лилю Брик, жену Оси Брика, умудрившуюся стать наследницей странно застрелившегося Маяковского - отработанный ненужный материал, который, вдруг, посмел задумываться.

   Незаурядный талант (впрочем, какой талант бывает заурядным?), всякого гения, которого нельзя "умолчать", пытаются приручить подсовывая ему своих блядей, а с ними и идеологию племени, поскольку капля камень точит, а слеза подобно кислоте разъедает. Постельное вливание в уши способно сделать из мужика что угодно. Главное, чтобы вовремя, с хитрым постоянством... Есенина "перевербовывали" по всякому: и постелью, и алкоголем отучали от русскости - чтобы презирал ее, не раскрывал ее потаенной красоты, влился в когорту космополитов, рушил, подобно Маяковскому, "кувалдой стиха", растаскивал, растрачивал все и себя, ища в русских грязь, вынося ее на публичность... Частью и преуспели, отсюда блядский стихотворный период. А под то гуляло и приписанное ему, как и приписанное Пушкину - ведь, если оступился, можно довесить, дорассказать про падение поэта, про кувыркание и барахтанье, даже если его не было. Ведь оступился же?..

   Извилина едва ли замечает, что опять мыслит вслух...

   - Это тебе не "белые колготки", как в Чечне, это - "черные чулки" - на порядок страшнее, - комментирует Сашка.

   - То, что страшнее, я видел. За кого, кстати, страшненьких своих выдают, если красивеньких под нас стелят? - спрашивает Леха.

   - За своих.

   - В два конца, значит, породу улучшают?

   - Вербовка постельная самая надежная на все времена - слабы мы пока на "передок", вербовка потаканием желаний, развитие низменных инстинктов, восхищением нездоровыми отклонениями...

   - Слушай, а негритоски эти Седого нам не перевербуют на Африку? - волнуется Миша.

   - Налейте Мише - дело говорит!

   - Если две разом, то не перевербуют. Две бабы, да одногодки, меж собой ни за что не сговорятся - даже про то как в оборот взять мужика. Если только не женка с тещей! Промеж этих и черта не промунешь! - внезапно трезвее трезвого говорит Леха.

   - Тогда, в чем дело? Уже перетирали. Обеих ему и отдали - на утешение и согрев боков. Так, Казак?

   - Поглядеть бы только сначала... - говорит Миша, словно не Седого, а его судьба сейчас решается.

   - Ага! А потом попробовать, с погляденья сыт не будешь! - развивает логическое мышление Сашка-Снайпер.

   - Седой, не слушай непутевого, бери не глядя!

   - В самом деле, пусть поработает с двумя, - соглашается Казак. - Глядишь, в третьем поколении Пушкин получится. Извилина, скажи нам за Пушкина!

   - За него только в стихах.

   - А иного и не просим!

   Извилина читает "бессмертники" от внука "Ибрагимки", чей дед Ибрагим Петрович Ганнибал, уроженец Эритреи, где пришлось топтаться всем им, крестник царя Петра, был черен, как смоль, а внук, не слишком уж и выбелев, стал гением, служащим прославлению и утешению России, как никто доказав, что не кровь, а дух! Тут же, воспрянув, вспоминает его озорной цикл, разыгрывая "Графа Нулина" в лицах.

   Нет ничего проще, чем запомнить стихи... Они словно созданы для этого. Сухим горлом пригубляет вина прямо из бутылки и снова декламирует известное застольное:

   Бог веселый винограда

   Позволяет нам три чаши

   Выпивать в пиру вечернем.

   Первую во имя граций

   Обнаженных и стыдливых...

   - Были же поэты!

   - Это не поэзия - возражает Извилина. - Это игрушка, пустячок от гения. Просто моменту соответствует - нашему душевному настрою и пониманию.

   - Точно-точно! - поддерживает его Петька-Казак. - Как там у тебя?

   - У него?

   - У нас!

   Тут Петька-Казак обильно начинает сдабривать Пушкина собственной отсебятиной, характеризуя муз - всех до одной, и призывая пить за каждую в отдельности. Наконец-таки, вырвавшись из их заманчивого плена, просит Сергея вернуться к поэту, который, судя по оставленным запискам современников, разбирался в этих делах лучше.

   Посвящается вторая

   Краснощекому здоровью,

   Третья дружбе многолетней...

   - А мы как-то наоборот начали, - разом грустно и философски огорчается Миша-Беспредел. - Сразу с третьей на баб перепрыгнули, где и застряли...

   - Миш, тебе какие женщины больше нравятся? Толстые или тощие?

   - Усредненных нельзя любить?

   - Действительно, ну ты, Лексеич, и сказал. Это же все равно что корову с конем сравнивать. На корове не поедешь, коня доить не будешь...

   - Зато, в этом вопросе есть то, что всех нас уравнивает!

   - Это что?

   - А, рога!

   - Тьфу! Вот брякнул...

   - Може пободаемся?

   - Бычий обычай под ум телячий!

   - И наши рога на торгах бывали! - нарочно ли бьет в больное, судача пьяное, терзая за душу, про то - что собственным их гражданским женам, когда они в командировках, настолько в невмоготу, что...

   Перед ловеласами не устоять, хоть как там пугай! По себе и знают. Сколько их на всю жизнь охромело, а не пример! Они ли, другие, туда же - на "сладкое". Леха сам таким был, теперь сполна хлебал...

   - Китурку застегни - хозяйство растеряешь!

   Речей застольных не переслушаешь. Гуляют собственной, понятной только им чередой, хмельные образы...

   Всякого пьяного черт раскачивает на отвагу. Случаются отважные в полной трезвости, но столь мало, что впору на учет ставить и допрашивать - откуда ты такой выискался "вымирающий вид"? Подавляющему большинству просто ни до чего нет дела. До той самой поры, пока приходит время садиться на сковородку...

   - Что это, врут про Пушкина будто он африканец?

   - Русский африканец! - строго поднимает палец Седой.

   - Это, конечно, меняет, - соглашается Миша, усвоивший кое-что из последних уроков Извилины. - Это уже категория?

   - Категория! - успокаивает его Сергей.

   Петька договаривается до мысли, что народ в России морят по причине грядущего глобального потепления - по той причине и леса изводят до самой тундры, намечено на их месте ананасовые пальмы сажать.

   - Боится Пиндосия, что будем мы первыми по ананасовому молоку!

   Леха щурится, теряя нить беседы...

   - О чем речь? - пытался нащупать русло.

   - В глобальном? В том, что щупается!

   - Речь идет о плодоностности девственности, - пьяно выговаривает Казак.

   - Понял, что сказал? - возмущается Сашка.

   Георгий жалеет, что нет гитары, потому как в голове строчками складываются слова, как: "Нам стреляться ушла пора, Нам пора поменять прицел...", или еще: "И наполнится жизнь сожаленьем - Сожаленьем, что нет войны...", потом про "детей крапивы" и "левенькую смерть" тем, кто стрелял "неправедно"... и еще много всякого, что поутру не вспомнишь, а сейчас записать лень. А средь них и такие, словно на миг заглянул не то в прошлое, не то в будущее: