Как трава в Синобу,

Без конца запутан он.

К этим девушкам,

Что здесь, в Касуга, живут,

Чувством я объят.

И волнению любви

Я не ведаю границ ^[3].

И, наконец, где в другом месте можно найти более уди­вительный пример сочетания целого ряда приемов: два разных смысла одновременно, построенных па омонимах; четыре возможных комбинации каждого из смыслов в от­дельности, благодаря том же омонимам, да еще вдобавок ко всему—акростих. Таково знаменитое стихотворение:

Думается мне:

Там в столице далеко Милая жена...

Грусть па сердце у меня:

Как далеко мы зашли!^[4]

Таким образом, со всех точек зрения, стихотворения «Исэ» могут служить образцами поэтического искусства.

На это могут снова возразить: ведь и в «Кокинсю» сти­хи не хуже; может быть, даже частично н лучше, особенно стихотворения самого великого поэта и критика — Цураюки. Зачем же тогда обращаться к «Исэ»?

Но сказать это — значит показать полную неосведом­ленность в сущности японского стихотворного искусства. Стихотворения нужны не для литературы, не для искусст­ва, даже нс для эстетического наслаждения просто: стихо­творения нужны в жизни. Они входят в быт, повседневный обиход, как его неотъемлемая часть. Мало научиться обра­щать речь в мерные строфы, нужно уметь вкладывать в них определенное содержание. Нужно знать, какое содер­жание в них вкладывается. И опять-таки — не отвлеченно, но в данном окружении. Жизнь ставит перед тысячью слу­чаев, которые требуют стихотворения; например, кавалер встретился с дамой во дворце мельком: заприметил рукав дамы, высовывающийся из-под занавески колесницы; кто-нибудь произведен а новый чин, уехал в провинцию, приехал в столицу и т. п,— осенью, весной, зимой, ле­том... — разве можно перечислить те обстоятельства, когда совершенно необходимо сложить стих? Ответ на это, в сущности, короток:      стихи приходится слагать всегда.

Конечно, в условиях праздной, беспечной жизни правяще­го сословия.

«Кокпнсю», конечно, дает образцы стихов на всякие темы. Свыше тысячи ста стихотворений этой антологии — это, по крайней мере, несколько сот тематических приме­ров. Но этого мало. Мало знать, что можно вложить в сти­хи, нужно знать, когда это «что» можно вкладывать в строфы из тридцати одного слога. И тут «Исэ» незаменимо и единственно.

Исэ дает стихи в соответствующем повествовательно­описательном окружении. «Исэ»'рисует ту обстановку, ту атмосферу, в которой данное стихотворение родилось. И каждый может, узнав все это, научиться применять это в жизни; ибо каждому, несомненно, придется не раз быть в обстановке, описываемой «Исэ», так что руководящий об­разец для него уже готов.

Итак, как будто несомненно, что «Исэ» — книга стихов, во-первых, и своеобразный учебник поэтического искусст­ва, во-вторых.

Такой взгляд на «Исэ» чрезвычайно распространен. В сущности говоря, большинство комментариев на это произведение написано в плане явной или скрытой тенден­ции подобного рода. И только немногие допускают иное толкование «Исэ».

Бесспорно, стихотворения в «Исэ» играют огромную роль. Не видеть этого — значит не видеть в «Исэ» самой души всего целого. Но каждое стихотворение «Йсэ» нуж­дается в прозаическом окружении; вне последнего они те­ряют значительную долю своей ценности. Они — только часть общего целого. Проза, по меньшей мере, равноправ­на со стихами. Пожалуй, даже более того: если учесть са­мо название — «моногатари», присвоенное этому произве­дению, конечно, неспроста, эти прозаические части, как за­ключающие в себе повествовательный элемент, должны быть признаны за главные.

Несомненно, прозаические части «Исэ» напоминают хасигаки «Кокинсю». Но, во-первых, как было сказано рань­ше, в «Кокинсю» они — не обязательны, а в «Исэ» — при­сутствуют как правило. Это больше, чем простая заботли­вость о лучшем раскрытии смысла стихотворения: в «Кокинсю» предисловия не имеют самостоятельного сти­листического значения, в «Исэ» их стилистическая роль — вне всякого сомнения.

Затем: в отличие от «Кокинсю», «Исэ» дает разнообраз­ные формы такого прозаического окружения стихотворе­ний: то в виде простого вступления (случай наиболее близкий к «Кокинсю»), то в виде рамки: вступления и заключения; то — в трехчастном разветвлении; вступление, срединная часть и заключение, где срединная часть по­мещается между двумя стихотворениями; очень часто,— и в конце концов это наиболее характерно для «Исэ»,— про­за образует основную ткань, в которую уже вкрапливаются стихотворения. Различных вариаций этих основных типов очень много, но, так или иначе, их все можно свести к этим трем разновидностям. Следовательно, в отличие от «Ко­кинсю», прозаические части «Исэ» не только более разви­ты по величине, не только играют самостоятельную сти­листическую роль, но имеют и очень большое композици­онное значение.

Однако и этого мало. Различие между «хасигаки» «Ко­кинсю» и даже «вступлениями» «Исэ» — огромное и по существу.

Предисловия «Кокинсю» целиком и полностью обслу­живают лирические стихотворения. Другими словами, они укладываются в особую тематику и конструкцию лириче­ского творчества как такового.

С тематической точки зрения японские танка лишены какого бы то ни было фабульного элемента. Они все по­строены на мотивах чисто статического характера, раскры­вающихся в цепи эмоциональных рядов. Если в стихотво­рении и говорится о каком-нибудь событии, действии, по­ступке самого героя, то мотив этого действия не вплетает­ся в причинно-временную цепь и лишен фабульной напря­женности, требующей формального же разрешения. Дей­ствия и события фигурируют в танка так же, как и явле­ния природы, не образуя фабульной ситуации. Предисло­вия не нарушают этого общего характера лирической темы: они так же статичны, как и мотивы самого стихо­творения. В самом обычпом случае они дают ту обстановку, которая берется как основание для развертывания лири­ческой темы: «песня, сложенная во время стихотворного собрания у принца Корэсада»; «песня, сложенная при посадке хризантем в садике одного человека».

Иногда эти хасигаки как будто начинают рассказывать: так, например,— в приведенном выше отрывке из отдела «Любовь». Но и здесь, если только всмотреться в самое по­строение и особенно сравнить его с соответствующим рас­сказом «Исэ», сразу же откроется вся принципиальная разница между этими двумя как будто совершенно анало­гичными отрывками. Берется этот пример потому, что это хасигаки, пожалуй, самое распространенное, пожалуй, наиболее приближающееся к типу рассказа.

Предисловие в «Кокинсю» в общем и целом дает, в сущности, не более, чем простое основание для темы сти­хотворения: оно рисует обстановку, среди которой раскры­вается лирическое содержание танка. Правда, с первого взгляда может показаться, что оно рисует некое течение событий: 1) кавалер навещает даму; 2) она неожиданно уезжает; 3) кавалер через год приходит в то же самое место и мечтает о прошлом. Но, если даже принять все это за последовательное рассказывание событий, то нетрудно увидеть, что суть не в причинном их сцеплении, а в развер­тывании обстановки для лирической темы. Суть здесь не в повествовании, но в подготовке эмоционального элемен­та в стихотворении, и максимальная связь, которую можно найти в этих событиях, носит только характер хронологи­ческой последовательности, не более.

Что же делает из этого материала автор «Исэ»? Неболь­шими, в сущности, изменениями, очень короткими добавле­ниями в этот текст он достигает полного превращения про­стого предисловия к лирической теме в рассказ. В самом деле: в изложение первого момента автор вносит всего только одно коротенькое добавление:

«Ее навещал, не относясь сперва к этому серьезно, ка­валер. И вот: устремления его сердца стали уже глу­бокими...»