Все танка, приведенные здесь, переведены с учетом трех эле­ментов формы танка: метрики, ритмики и композиции. В связи с этим всюду соблюден счет слогов 5—7—5—7—7; всюду взят хорей, всюду введено более или менее устойчивое ритмико-композицион­ное членение. Однако если размер 5—7—5—7—7 при известных условиях является бесспорным, то в тех же условиях хорей еще не совсем очевиден. Принятие хорея в данном случае основыва­лось отчасти на исследованиях Эдварса ', главным же образом на учете реально слышимого при произнесении 5 и 7 слоговых япон­ских стихов. Что же касается ритмико-композиционного членения, то оно удержано постольку, поскольку сам материал танка давал для этого ясные указания и поскольку хватало умения у перевод­чика.

При этих условиях все переводы танка, сделанные по этому типу, отнюдь нс претендуют на последнее слово в вопросе о тех­нике перевода танка вообще и еще менее претендуют па чисто художественное значение: это просто временная форма служеб­ных переводов, нужных для иллюстрации приводимых в тексте фактов. Кстати, прошу извинения за слово «Стикс» в последнем стихотворении. Слово это взято потому, что в танка идет речь о реке, отделяющей мир загробный от мира жизни; если на этой реке поднимется сильное волнение, уходящая из этого мира тень не сможет переправиться туда и принуждена будет остаться здесь — чего и хочет поэт. ( Е. К. Е б № а г б 5. Е1ибе рЬопёПцие бе 1а 1апдие ]аропа1зе. Ье1рг1д, 1903.)

«ИСЭ-МОНОГАТАРИ »

И «ЯМАТО-МОНОГАТАРИ»

I

Что такое «Исэ-моногатари» В ответ на это одни ска­жут: конечно, повесть, и при этом укажут на название «мо- ногатари». Другие скажут: «Исэ-моногатари» — стихи, имея в виду при этом количественно преобладающий в этом произведении элемент.

До сих пор японская литературная критика бьется над этим вопросом. Он ставился, кажется, уже вскоре после появления этого произведения. И до сих пор ответы раз­личны: «повесть» — говорят одни, «стихи» — утверждают другие.

Наиболее часто встречающиеся определения «Исэ-моно­гатари» гласят так: «Исэ» — это книга стихов («Касё»). В самом деле: во всем произведении — 125 отдельных ма­леньких отрывков ; в каждом из них некоторое количество, часто весьма и весьма малое,— прозы; и в каждом обяза­тельно — стихотворения:      минимум одно, обычно много (7 в отрывке 20-м). Следовательно, стихи — не только очень существенный, но поистине основной элемент каж­дого отрывка. Без них последнего — нет. Отнимите прозу — останется прекрасное стихотворение. Отнимите стихотво­рение,— что будет значить одна проза?

Что такое эти прозаические части? Ключ к пониманию их дает антология «Кокинсю»: там этой прозы достаточно много: многие стихотворения снабжены так называемыми «хасигаки», то есть объяснительными предисловиями^[1]. Ха- сигаки поясняют ту обстановку, в которой создалось по­следующее стихотворение, и тем самым способствуют бо­лее полному и лучшему пониманию его во всех смыслах: тематическом, эмоциональном, стилистическом. Возьмем пример:

В «Кокинсю» («Любовь», II, 38):«В марте месяце автор прослышал, что ту даму, с кото­рой он вел нежные беседы, пришел навестить другой кава­лер; и вот он сложил и послал ей следующую песню:

Сердце — не роса!

Но с тех пор, как отдал я

Сердце все цветку,

Чуть подует ветр, дрожу...

Не сорвалась бы она!»

В «Исэ» (С. 27):

«В давние времена одна любившая любовь дама уеха­ла и скрылась; и вот кавалер в унынии сложил такую песню:

Отчего, скажи,

Стала недоступной вдруг

Взорам ты моим?

Ведь клялись с тобою мы

Капли не пролить воды».

(С. 68)

Чем отличается «Исэ» от «Кокинсю»? Повесть от сбор­ника стихотворений? И в том и другом случае прозаиче­ское введение — всего только объяснительные примечания к стихотворению.

Можно сказать, что пример выбран неудачно. Можно сказать, что по этому одному отрывку и вообще по отрыв­кам такого рода подобные заключения делать нельзя. Во- первых, в «Исэ» их не так уж много; а во-вторых, гораздо более характерны для этого произведения более распро­страненные введения: так могут возразить противники точ­ки зрения на «Исэ» как на книгу стихов. В ответ можно привести другой пример: в «Кокинсю» («Любовь», У, 1):

«Поэт был знаком, хоть и не предавался этому всем сердцем, с одной дамой, жившей в западном флигеле двор­ца императрицы Годзё. Вдруг десятого числа она скрылась в другое место. Хоть и узнал он, где она теперь находится, но поговорить с ней никак не мог. И вот на следующий год, весной, когда в полном цвету были сливы, в ночь, когда была так красива луна, он, мечтая о прошлой любви, пришел к тому западному флигелю и лежал там на запущен­ной галерее до самого заката луны; и сложил:

Иль луны здесь нет?

Иль весна не та пришла?

Прежняя весна?

Те ж они! Лишь я один

Тот же, что и раньше, но...»

(С. 41)

Остается сравнить это место из «Кокинсю» с четвер­тым отрывком «Исэ». Можно ли после этого утверждать, что «Исэ» — что-нибудь другое, принципиально отличное от подлинной книги стихов, каковой является «Кокинсю»? Разница только в одном: в «Кокинсю» эти хасигаки носят не обязательный характер, в «Исэ» — они взяты как пра­вило; в «Кокинсю» — оии сжаты до последней степени, в «Исэ» — они несколько распространены. Суть же — одна и та же: там и здесь стихотворение. Оно целиком господ­ствует в «Кокинсю»; ради него же написаны прозаические места в «Исэ».

Итак, «Исэ» — книга стихов. Но этого мало. «Исэ» больше, чем книга стихов. «Исэ» — «учебник стихотворно­го искусства». Своего рода.

Что значит, с японской точки зрения, изучать стихо­творное искусство? Прежде всего, конечно, научиться владеть внешними формами стиха: метром, ритмом, звука­ми, образами. Нужно научиться строить стихи по установ­ленному размеру, пользоваться звуковыми элементами языка и главное — искусно пользоваться семантикой слов. Можно ли этому учиться на «Исэ»?

Всякий читавший «Исэ», скажет: несомненно! Стихи в «Исэ» написаны совершенно правильным метром и рит­мом; они в огромном большинстве случаев точно выдержи­вают размер 5—7—5—7—7, столь характерный для танка; там, где встречается лишний слог, как, например, «Идзтэ инаба» — обычно допускается элизия, причем не искус­ственная, но органическая. В стихах «Исэ» сколько угодно н звуковых повторов, как, например,—повтор на «а»:

Вага уэ ни

Цую дзо оки нару...

Ама-но кава

Товатару фунэ-но

Кадзи-но сидзуку ка?

(Отрывок 58)            

Таких примеров, даже еще гораздо более звучных,— сколько угодно. Что касается стилистического использова­ния семантики слов, то, не говоря уже о таких элементар­ных вещах, как всевозможные тропы, в Исэ сколько угодно блестящих примеров самых трудных, самых любимых, са­мых утонченных стилистических приемов; в частности — в области игры на омонимах.

Нужен омоним для «повтора» при переходе от одной мысли к другой, от метафоры к действительному образу — вот пример:

И не бодрствую,

И без сна томлюсь всю ночь

Так до утра я...

Ведь весна теперь, и вот

Льется долгий-долгий дождь...

И не бодрствую.

И без сна томлюсь всю ночь.

Так до утра я...

Ведь весна теперь, и я

Все смотрю тоскливо вдаль...

Если нужен омоним для нолей «иносказания» — вот наилучший пример:^[2]

От фиалок тех.

Что здесь, в Касуга, растут,

Мой узор одежд.