Этим самым элементы повествования связываются в причинное сцепление, и весь абзац приобретает уже совершенно иной характер.
В изложение второго момента автор вносит уже большее дополнение:
«Хоть и узнал он, где она живет, но, так как недоступным было ему то место, он, в отчаянии, предался горьким думам...»
Опять-таки введен новый элемент, находящийся в чисто причинной связи с предыдущим и определенно усиливающий общий повествовательный тон всего целого.
В изложение третьего момента автор вносит уже типично повествовательные строчки:
«На следующий год, в том же январе, когда в цвету полном были сливы, минувший вспомнив год, ко флигелю тому пришел он: встанет — посмотрит, сядет — посмотрит: не похоже никак все на прошлый год. Заплакал он и пролежал на грубых досках галереи до самого заката луны».
Наконец, для окончательного завершения общего повествовательного тона всего целого, автор после стихотворения дает еще одну прозаическую строчку.
«Так сложил он, и когда забрезжил утренний рассвет, в слезах домой вернулся».
Таким образом, можно считать, что основное отличие «Исэ» от «Кокинсю» не в том, что первое дает обязательные и притом более распространенные предисловия к стихам, в то время как во втором они случайны и кратки, но в том, что эти прозаические части в обоих произведениях, даже самые как будто сходные по содержанию и построению, принадлежат к разным стилистическим жанрам: хасигаки «Кокинсю» дают только стилистическую основу для последующего развития лирической темы, проза «Исэ» дает рассказ с подчиненным ему стихотворением.
II
Согласимся, однако, что «Исэ-моногатари», как и гласит само наименование, повесть. Но какая повесть? И, в сущности, где она? Если уже и считать основой «Исэ» повествовательные элементы, то, во всяком случае, они даны в очень своеобразной форме: все произведение разбито на сто двадцать пять отрывков, ничем не связанных как будто между собою. И если «Исэ» не книга стихов, то все-таки это и не повесть, скорей всего, пожалуй,— книга рассказов.
Такова новая постановка вопроса о сущности литературного жанра «Исэ». И как в случае с истолкованием «Исэ» как книги стихов, так н здесь для такого взгляда — очень много оснований.
С первого взгляда «Исэ-моногатари» представляется собранием совершенно самостоятельных и законченных отрывков. Если что-нибудь п связывает их, то только родственность темы н, в значительной степени, общность сюжета: тема — «любовь», сюжет — взаимоотношения «кавалера и дамы». Общность же фабулы как будто отсутствует.
В девяти из десяти случаях внешне это, несомненно, так. Только в очень ограниченных размерах встречаются иные темы: «природы» и «дружбы», да и то в чистой форме совсем редко, большей частью они только контрапунктируют основной теме— «любви». Отсюда вырастает несколько особый взгляд на «Исэ», отчасти напоминающий то, что было сказано раньше. Если в связи с трактованием «Исэ» как «книги стихов» развивается взгляд на нее как на «учебник поэтического искусства», то в связи с трактовкой «Исэ» как «книги рассказов» появился взгляд па нее как на «учебник любви» своего рода.
В самом деле, разве это не так? Как много занимает места в произведении эта тема любви и как богато она варьирована.
То это тема любовной тоски, в разных своих оттенках: иногда как томление по милому другу...
Осенью в полях Утром рано чрез кусты Пробираюсь я.
Мокр рукав мой... Но влажней Он в ту почь, что без тебя...[5]
Иногда — как уныние, тоска...
Грустно мне. Гляжу...
Я в тоске, и слез река Все полней, полней!
Лишь рукав мой увлажнен...
А с тобой свиданья нет![6]
То — это тема любовного отчаяния, опять-таки в разный вариантах: иногда — с упреком по адресу противной стороны...
Мой рукав промок
Весь насквозь, хоть выжимай...
Весь он мокр от слез.
Эти капли — пе твоей ль То жестокости следы? [7]
Иногда — в форме отчаяния при мысли о себе, о том, что будет или что стало с самим собою по случаю неудачной любви...
Нет! Не любит он!
Он ушел, ушел совсем...
Мне пе удержать!
Видно, миг настал, когда Жизни исчезать пора... [8]
Иногда —- отчаяние при неудаче в деле любви...
Жить здесь — не могу!
Поищу себе скорей Среди гор приют,
Где бы мог остаться я И укрыться от людей [9].
То это темa любовной жалобы: иногда — в форме сетования на судьбу в связи с жестокостью дамы...
Скал, утесов нет!
Нет нагроможденных гор Между нас с тобой.
А ведь сколько дней без встреч,
Сколько дней в тоске прошло! [10]
Иногда — в форме упреков, прямо обращенных к милому другу...
Мне любовь твоя И свиданья кажутся Краткими, как миг...
Но жестокости твоей,
Кажется,— конца ей нет![11]
Если только продолжать приведение образцов и анализ различных вариантов этих тем, придется в конце концов выписать все «Исэ-моногатари»; поэтому читателя, желающего проверить, приходится отсылать к самой повести. Несомненно только одно: мнение, будто Исэ — «книга любви», приобретает значительную долю правдоподобия.
Против такого воззрения говорит одно очень существенное обстоятельство: за всеми этими как будто ничем не связанными, рассыпанными без всякого порядка рассказиками постоянно чувствуется автор; чувствуется его личность, его настроения, общий уклад его мировоззрения. И это все накладывает свою печать на все отрывки: в авторе они находят свое объединение, свое единство, сразу меняющее их как будто бы основной тон.
Это вмешательство автора иногда бывает явным: в этих случаях оно большей частью принимает форму заключительного замечания, сентенции. Таковы, например, сентенции в рассказе первом:
«вот как решительны и быстры были древние в своих поступках»;
или в рассказе четырнадцатом:
«дама была счастлива беспредельно, но в таком варварском месте можно ли было что-нибудь сделать?» или в рассказе тридцать третьем:
«вероятно, это было сказано им после долгого размышления».
или в рассказе тридцать восьмом:
«для стихотворения первого в мире ловеласа это было поистине слишком ординарно!» или в рассказе тридцать девятом:
«в старппу вот как любили молодые люди, а нынешние старцы, они так, что ли, поступают?» пли в рассказе семьдесят четвертом:
«действительно, это была дама, с которой сблизиться было очень трудно!»
Большей частью это вмешательство сквозит через ткань самого повествования, проявляясь в отдельных выражениях и даже образах. Например:
«бывший тут же ничтожный старец, ползавший внизу у деревянной галереи», сложил такую песню...» или:
«и тот, не успев даже взять дождевой плащ и шляпу, промокнув насквозь, прибежал к ней...» или:
«так сложил он, и все пролили слезы на свой сушеный рис, так что тот даже разбух от влаги...»
«его даму те демоны одним глотком и проглотили»
Таким путем проявляется оценка автора, его суждение по поводу того, что было рассказано, его отношение ко всему этому. Этим же способом автор сообщает описываемому особый колорит, заимствуя его уже не из материала самого сюжета или темы, но — извне, привнося его от себя. Это особенно сказывается, в тех случаях, когда автор вносит юмористическую нотку в свое повествование, как, например, в тех местах, где он, говоря о скорби, преисполнившей путников, рисуя их слезы, вдруг прямо, так сказать, в строчку, замечает: «и пролили они слезы иа свой сушеный рис, так что тот даже разбух от влаги». Или, повествуя о драматическом бегстве и преследовании четы влюбленных, он рисует факт поимки дамы словами: «демоны одним глотком ее и проглотили».
