Я люблю тебя,
И «любви-травой» совсем
Мой приют зарос!
И печально слышать мне
Звуки «встреч-цикад»!
2) Тема лирики старости.
Довольно типичен для такой темы образ двух знаменитых сосен на берегу бухты Суминоэ, фигурирующих в бесчисленном числе легенд, песен, лирических пьес, повестей п т. д. Основное их значение — символ супружеского счастья: эти две сосны, растущие из века в век в непосредственной близости друг от друга, воспринимаются как образ мужа и жены, идущих неразлучно по жизненному пути вплоть до самой смерти. Но вместе с тем сосны в Суминоэ знаменуют собой и просто «седую древность», в ином аспекте — старость, и поэтому часто встречаются в стихотворениях, разрабатывающих тему старческого увядания.
Я — и то давно
Вижу вас, и все — вдвоем,
Сосны на скале!
В Сумнноэ на брегу
Сколько ж лет стоите вы?
Так говорит поэт, удивляясь древности этих сосен, в то же время косвенно высказывая мысль о том, что стар стал и он.
Ах, кого же взять
Мне теперь в друзья себе?
В Такасаго?..
Там Сосны — древни, но они
Не мои приятели...
Так сокрушается поэт, переживший всех своих друзей и близких, оставшийся на свете совершенно одиноким. Он так стар, что единственными сверстниками его могли бы быть сосны в Сумнноэ, но, увы, они все-таки старше его и быть ему приятелями не могут.
Тема старости может развиваться и в специальном приложении: к мужчине или к женщине. Получаются две разновидности — тема мужского одряхления и женского увядания.
Для темы мужской старости характерен образ «горы - мужа» (отокояма), являющейся символом «мужественности» как таковой, символом расцвета мужской силы и энергии. Но этот образ обычно применяется только как противоположный, для оттопенпя признака старости и утраты сил.
Вот теперь каков!
А когда-то полон весь
Мужеством я был...
Будто в гору восходил!
Ввысь — на «гору мужества»!
Обычным символом женской прелести и очарования является цветок оминаоси, патршшя, в Японии имеющий более поэтическое название — «девичий цветок». Этот образ применяется также главным образом по своей противоположности признаку увядания; иногда же — для оттенения признака непрочности самой красоты.
В поле осенью
Красотою блещет весь
Девичий цветок.
Но, увы, и тот цветок
Блещет только миг один!
Нередко встречается в лирике старости образ белого снега как метафора седины.
Были так черны...
А теперь ваш цвет иной,
Волосы мои!
В зеркале, что предо мной,
Выпал белый, белый снег...
Морщины на лице сравниваются с набегающими на ровную гладь моря складками волн. Так, например, в первой строке одной нагаута говорится:
Волны набегают все В бухте Нанива.
Волны все морщинами Покрывают гладь...
и т. д.
3) Тема быстротекущей жизни.
Тематика быстротекущей жизни отличается необычайным богатством и разнообразием мотивов. В сущности говоря, в том или ином эмоциональном преломлении она присутствует в трех четвертях японской поэзии. Такой своей ролью она обязана прежде всего вообще несколько элегическому складу интимно-лирического творчества Японии; с другой же стороны, она усилилась еще под влиянием специально буддийских мотивов, трактующих об эфемерности мира и человеческой жизни. Кой в чем можно подметить это влияние уже в эпоху «Маиъёсго», в эпоху же, непосредственно примыкающую к «Кокнисю», буддийские настроения господствуют в доброй половине стихов. Разумеется, мотив тщеты бытия воспринят японцами тех времен не слишком глубоко: японцы Нара и Хэйана принимали его больше как эстетическое настроение, но тем не менее в поэзии он сыграл огромную роль.
Цураюки приводит два образа, непосредственно наводящие на мысль об этой быстролетности земного существования: опадающие лепестки цветов и осыпающаяся листва деревьев. В первом случае эта «быстролетность» еще более подчеркивается противоположным образом — весны, символа расцвета жизни.
В светлый день, когда
Солнце так блестит весной
Ярко и теило,
Почему же вдруг цветы
Стали грустно опадать?
(Перевод Г. О. Монзелера)
Мимолетностью
Сходны с нашим миром те
Вишни, что цветут.
Только что цвели они
И уже осыпались!
(Перевод Г. О. Монзелера)
Во втором случае настроение «скоропреходящей жизни» углубляется сопутствующим, дополнительным образом осени.
Мимолетные
Клена красные листы
По ветру летят...
Мимолетнее счастье
Жизнь мирская пас. людей.
(Перевод Г. О. Монзелера)
О, как ярко ты
Осветила цепи гор,
Осени луна!
Посмотри-ка, сколько здесь
Кленов облетающих!
(Перевод Г. О. Монзелера)-
Очень типичен для лирики «скоропреходящей жизни» образ росы на траве: стоит появиться солнцу, и росы уже нет.
Отчего зовут
Лишь росу, что на траве,
Быстролетною?
А вот я?.. Ведь только что
На траве я не живу...
(Перевод Г. О. Монзелера)
В таком же преломлении рассматривается образ пены па глади вод. В последующем стихотворении тема общей мимолетности бытия осложнена еще темой безнадежности дальнейшего существования для самого поэта.
Пусть непрочна так...
Пусть короток пены миг...
Ею стать хочу!
Хоть и буду дальше жить,
Нет надежд ведь мне ни в чем!
К этой же теме быстролетности жизни можно отнести отчасти и два вышеприведенных мотива — снега как метафоры седины и волн как метафоры морщин. Цураюки, кстати сказать, говорит о них в одном общем контексте с мотивами пены и росы.
4) Тема горести жизни.
Эта тема находится в тесной связи с предыдущей и так же, как и эта последняя, пользуется очень большой популярностью. Источники этой популярности следует искать там же: в элегическом складе японской интимной лирики, особенно эпохи «Кокинсю» — вообще и буддийской религиозной поэзии — в частности.
Чрезвычайно любимым образом такой горести служит кустарник хаги \ особенно «желтеющий снизу» осенью. Общий грустный колорит стихотворений с этим хаги усугубляется еще присутствием осени, с которой этот кустарник преимущественно ассоциируется.
Осень... Хаги куст Снизу начал уж желтеть!
Началась пора...
Грустно осенью одной Мне на ложе возлежать!
НО
Цураюки упоминает и о "хлопанье крыльев кулика" на рассвете осенью,— образ, связываемый с мотивом грустного одиночества.
Часто, часто так
Бьет крылами на заре
На полях кулик...
Не пришел ты — и всю ночь
Просчитала я одна!
Так говорит женщина, напрасно поджидавшая до самого рассвета своего возлюбленного, меланхолически прислушиваясь к ударам крыльев кулика за окном.
Прекрасным символом горести жизни является коленце бамбука,— с одной стороны, своими короткими размерами как будто наглядно напоминающее о краткости как жизни, так и всякого счастья, а с другой, благодаря своему японскому названию фуси, ассоциируемое с другим словом — укифуси, что означает «горестные перипетии», «горести».
В мире этом всем,
Как коленце бамбука,—
Много дел и слов...
На коленцах — соловей!
В деле, слове — горечь, плач!
Прямой смысл этого стихотворения усугубляется еще тем, что здесь упомянут соловей. Соловей же «поет», по-японски — наку, что значит, кроме того, еще и «плачет» .
Горесть жизни ощущается особенно благодаря тому, что всякая радость, да и все вообще в мире так преходяще; об этом говорит образ струй реки Ёсино; сейчас они текут здесь, перед глазами; один миг — и они скрылись в далеких горах.
