Любимую зову я Розой,
достойней всех других она,
молюся нынче не дыша,
чтобы прочла всё не спеша
моя прелестная душа.
Лет пять, иль более, назад
во сне увидел я тот сад,
был май, и солнышко светило,
и голых не было кустов.
Оно в меня-то и вселило такую страсть,
что негде взять достойного сравненья,
так обойдусь уже без слов.
Итак, мои мученья начинались,
когда деревья в листья облачались,
ну и земля, забыв свой бледный вид,
росой как яхонтом блестит,
вся в новом пышном оперенье.
И птицы, что молчат всегда,
когда приходят холода,
воспряли после стужи,
и в майском небе хоровод их кружит.
Выводит трели соловей, и жаворонок
так резвится, что мысли о большой
любви просто не могут не случиться.
Ну вот, во сне мне показалось,
что всё любовью взволновалось
в тот восхитительный сезон,
да будет длиться вечно он!
Но снится мне, что я проснулся,
надел рубашку и обулся, а, вымыв руки,
встрепенулся, что надобно рукав подшить,
чтобы ловчее птиц ловить, и вот, душою
всей ликуя, к реке во сне моём бегу я.
Бежит стремительно вода с вершин
соседнего холма, чиста, как будто
из колодца, в не столь глубоком
русле вьётся почти как Сена,
но широк её сверкающий поток,
а камушков на дне так много,
как если б то была Молога.
Умылся я водой прозрачной
(и стал уж не такой невзрачный),
а под ней я вновь увидел сто камней…
На берега легли луга, а на лугах уже стада,
и утро свежестью дышало, и всё любовь мне
обещало. Я по траве пошел густой, босой,
хмельной и холостой. Итак, покинута юдоль,
и я близ речки иду вдоль, вперед я смело
устремился, поскольку виду удивился
большого сада за стеной, весьма высокой
и резной. На ней портреты, вдоль и вверх,
и приведу я вам пример, по памяти всё передам,
что на стене той видел сам. Слепая Злоба на
картине с отвратной Кляузой дружна
(зачем она вообще нужна?). Добыча бешеных
страстей, она страшнее ста чертей! Ну а лицо,
противней нет, таких уродов видел свет? Оно
морщинами искажено без никаких примет, и
нос короткий сильно вздёрнут, какой лихой
кордебалет! А рядом, слева, Вероломство,
за ним идёт Низкопоклонство, так глуп его
бесстыжий взгляд, злословит обо всех подряд.
Стяжательство ничто не успокоит, пока чужого
не присвоит, и страсть так эта велика,
что выкует ростовщика, иль человека вором
быть принудит, иль так, иль этак, но погубит,
уж суждено в петле висеть и смертным страхом
пропотеть, раз уж попался к бабе в сеть.
А вот ещё один мираж, простите, это персонаж,
пардон, Скупой Мегеры, худой и грязной выше
всякой меры. Я думал – тётушка мертва иль
только случаем жива, одним лишь хлебом
кислым, так кожа вся на ней обвисла.
И платье драное на ней, найти попробуйте
страшней, и всё в отрепьях, словно в драке его
отняли у собаки. А рядом гардероб висит —
дрянно, немодно, в спешке сшит.
Пальто, конечно, не из белки, само собой,
что без отделки, внутри овчины черный мех,
на нем мы видим сто прорех. И кошелек зажат
в руке, так жадно прячет в кулаке,
что невозможно вынуть стало монетки даже.
Не стоит думать нам о ней, вот дальше Зависть,
всех грустней, не засмеётся никогда, пока к вам
не придет беда. Вот тут она над честным
посмеется, сто раз при встрече улыбнется,
вашим несчастьем насладится и будет, как дитя,
резвиться. А если кто-нибудь в чести, что смог
за храбрость обрести, или умом силен сверх
всякой меры, тому не спрятаться от стервы,
трепать готова богу нервы, зачем талант он дал
другим, невинна будто херувим. Но заплатить
за кровь чужую, которою упилась всласть,
не пощадив ни друга и ни мать,
она должна божественным отмщеньем
быть полной злобного кипенья,
пока не выгорит нутро дотла,
и от неё останется лишь языка игла.
Когда людей прекрасных видит, за красоту их
ненавидит, косит глаза, не смотрит разом, всегда
одним шпионит глазом. От Зависти недалеко
Печаль страдала глубоко, превосходя даже
Скупую худобой, ну, взять бы, улыбнуться,
так нет, ни боже мой! И нет совсем на ней лица,
замучилась до самого конца – и, вероятно, себя
помучить ей занятно, в скорбях душа её лежит,
и очень этим дорожит. Она давно разорена и
даже кос не сберегла, повырвала их беспощадно,
скандаля денно и площадно. Невыносимо
человеку такую видеть вот калеку, ей, видно,
в радость лишь погибель, скорей сойти бы ей
в могилу. Чтоб вечно быть ей огорченной,
тщедушной, бледной и смущенной, в душе
теснит она обиды, такие, знать, на жизнь имеет
виды. За ней плетется бабка Старость,
ей хромота в удел досталась, и ковыляет,
чуть жива, и дышит уж едва-едва. Румянец щёк
давно угас, поблек когда-то синий глаз, оглохли
уши, нет зубов, ну и потерян счет годов. Никто
не знает никогда, куда тайком бегут года. Лишь
мысль появится на свет, её уж рядом близко нет.
Несётся время без оглядки, как будто мы играем
в прятки, и нет такого знатока, чтоб обратить
назад века, как не вернуть к истокам реки, чем
дознались ещё греки. Всё на своём пути сметая,
несется время, улетая в края иные, руша всё, что
здесь живёт, потомок прах лишь обретёт. Отцов
состарит и друзей, врагов, глупцов и королей,
и нас, конечно, не забудет, тоску и страх оно
разбудит, и мысль родит, что тленен мир, и
потому – садись за пир, пока живой, веселый,
молодой. Смотрю, кто по соседству сел
примерно, признал я Ханжество наверно, с
душком ведь этот персонаж: едва лишь спать
приляжет страж, то проповедь случится
непременно, однако всё наоборот, чем в жизни
сокровенной. Тихоней выставит себя, делишко
злое своротя, благочестивой недотрогой,
ведущей образ жизни строгий, а сам, конечно
же, в тот час мечтает о вреде для вас. И с виду
искренний ханжа, в поступках просто свят, ну а
в душе вот этот брат лелеет помыслы о худе, и с
исполненьем ждать не будет, а так портрет хоть
как хорош, на сто процентов с правдой схож!
В одежде скромной, редко веселится, на теле
носит власяницу, в руках всегда молитвослов,
иль толкователь вещих снов. Его страдание
искусно, а сердце зло и очень гнусно, почёт ему
необходим, но в рай врата закрыты им.
Ханжа получит на харчи, тогда его ищи-свищи,
но в Раю Божьем не ищите: сей вход всегда у
них тщеславие крадет. Портретов тех унылый
строй, конечно, замкнут Нищетой. В карманах
не звенит монета, и тело нечем ей прикрыть,
смогла в котомке сохранить она лишь ветхие
халаты, да и на них одни заплаты. Так и ползет
она нагой, как червь презренный под ногой. И
от людей она бежит, ведь голый вид её смешит,
не любит бедность наш народ, он презирает
этот род. Но рок над ней уже висит: бедняк
не будет пищей сыт, не будет также он одет,
любовью тёплою согрет.
